Поучения - Антоний Великий
Прошу вас, пощадите себя, пощадите по крайней мере богатства, которые вы так любите. Зачем даже мертвецов своих вы обвиваете золотыми одеждами? Зачем ваше честолюбие не унимается даже во время сетования и слез? Неужели трупы богачей умеют гнить только в шелковых одеждах?..
Заклинаю тебя, кто бы ты ни был, читатель: вспомни грешного Иеронима, который, если бы Господь предложил ему на выбор, избрал бы скорее тунику Павла с его наградами, чем порфиры царей с их наказаниями.
ИЛАРИОН ВЕЛИКИЙ
Приступая к описанию жизни блаженного Илариона, молю обитавшего в нем Духа Святого, да, одаривший его добродетелями, даст Он и мне слово для повествования о них, чтобы речь была достойна описываемых подвигов, ибо доблести деятелей, как говорит Крисп, являются великими настолько, насколько могли выставить их в своих рассказах знаменитые писатели.
Великий Александр Македонский, которого Даниил называет то овном, то барсом, то козлом косматым, подойдя к гробу Ахилла, сказал: «Счастлив ты, юноша, что имел великого провозвестника своих заслуг», – намекая на Гомера.
А мне предстоит говорить о подвигах и жизни такого мужа, что сам Гомер, если бы был жив, или позавидовал бы предмету, или оказался бы несостоятельным.
Хотя святой Епифаний[1], епископ Кипрского города Саламины, очень долго живший с Иларионом, и написал похвалу ему в общеизвестном письме, но иное дело – хвалить умершего общими местами, иное – повествовать о добродетелях, бывших отличительным свойством умершего.
Поэтому, относясь скорее с благосклонностью, чем с упреком к начатому им делу, мы приступим к продолжению его, презирая возгласы злоречивых.
Поносившие когда-то Павла моего, быть может, поносят теперь и Илариона. На того клеветали за уединение, а этому ставят в упрек жизнь в обществе; так что всегда скрывавшегося считают несуществовавшим, а жившего на виду у людей – не заслуживающим внимания.
Так поступали и некогда предки их, фарисеи, которым одинаково не нравились ни пустыня и пост Иоанна, ни обращение в многолюдстве, пища и питие Спасителя. Но я начну задуманное произведение и пройду мимо собак Сциллы, заткнув уши.
Иларион родился в деревне Тавафа, лежащей в пяти почти милях к югу от Газы, города палестинского. Так как он имел родителей идолопоклонников, то, как говорится, расцвел, будто роза между шипами.
Посланный ими в Александрию, он был отдан грамматику. Там, насколько позволял его возраст, он дал сильные доказательства своего ума и прекрасного характера, в короткое время приобретя общее расположение и сделавшись известным по красноречию и, что всего важнее, уверовав в Господа Иисуса.
Он не находил удовольствия ни в неистовствах цирка, ни в крови арены, ни в распущенности театра, но высшим наслаждением для него было собрание церковное.
Услышав же знаменитое тогда имя Антония, бывшее на языке у всех египетских народов, и воспламенившись желанием видеть его, он пошел в пустыню. А когда увидел его – тотчас переменил прежнюю одежду и жил подле него почти два месяца, наблюдая порядок его жизни и строгость нрава, именно: как часто молился он, с каким смирением принимал братий, как строг был в обличении, ревностен в увещании и как никогда и никакая слабость телесная не уменьшала его воздержания и суровости его пищи.
Но он не мог долее выносить частых посещений лиц, прибегавших к Антонию по поводу разных скорбей и демонских наветов; находил неуместным терпеть в пустыне население городов; считал для себя приличным начать так, как начал Антоний; в нем он видел храброго воина, получившего награды за победу, а себя – еще не начавшим сражаться. Посему с некоторыми монахами он возвратился в отечество.
Так как родители его уже умерли, то часть имущества отдал он братьям, часть – бедным; себе же не оставил решительно ничего, опасаясь известного из Деяний апостольских примера, или казни Анании и Сапфиры, и особенно помня Господа, говорящего: иже не отречется всего своего имения, не может быти Мой ученик (Лк 14, 33). В это время ему было пятнадцать лет.
Итак, нагим, но облекшимся, как в оружие, во Христа он вступил в пустыню, которая лежит на седьмой миле влево по береговому пути в Египет из Маюмы, рынка Газы. Хотя места эти были страшны разбоями и люди, близкие ему, и друзья предупреждали его о грозящей опасности, – он презрел смерть, чтобы избежать смерти.
Удивлялись все его мужеству, удивлялись возрасту. Но в груди его горело некое пламя, в очах светилась искра веры. Лицо его было детское, тело нежное и худощавое, неспособное переносить невзгоды всякого рода: легкий холод или зной могли изнурить его.
И так, прикрыв члены вретищем и имея верхнюю кожаную одежду, которую дал ему на дорогу блаженный Антоний, и деревенский плащ, он проводил время между морем и болотом в обширной и страшной пустыне, съедая по пятнадцати только фиг по заходе солнца.
Поскольку же страна
