Владимир Шмаков - ОСНОВЫ ПНЕВМАТОЛОГИИ

Наряду с извращением в символе элемента эротического возможно также и извращение в самой стихии Антэроса. Мистическое единение с царствами природы есть процесс одного порядка с сексуальным coitus1 ом, но не тождественный ему. Здесь происходит слияние конкретного существа с мак-рокосмической всеобщностью, а потому есть иерархическое восхождение. В антэротическом единении с символом царства природы хотя и происходит сопряжение с конкретным образом, но в самой его конкретности impliclte вложена всеобщность его внутреннего спекулятивного смысла. Царство природы в его целом есть раскрытие в феноменальном соответствующего царства идеального мира, а потому его собственное иерархическое достоинство, низшее по сравнению с царством человека, не имеет решающего значения. Антэротическое единение с ним как целым не есть иерархическое ниспадение, но только макрокосмическое расширение способности к восприятию веяний Горнего. Аналогичны единению с символами царств природы многочисленные повествования всех мифологий истории о брачном союзе с божествами, принимающими образ камня, растения, животного, равно как и других природных явлений178. Но возможно единение с царствами природы иного порядка. Здесь не только утрачивается всякое представление об эротической стихии как сопряжении с трансцендентным, но и само антэ-ротическое единение совершенно искажается в своей природе. Вместо расширения сознания индивида до вселенской всеобщности здесь происходит полный разрыв с высшими иерархиями и полное же самозамыкание в относительной личности. Не сознание поднимается до макрокосмиче-ской всеобщности царств природы, но последние искусственно поднимаются до равновеликого с человеком достоинства. Изолируясь в своем собственном существе, он вызывает на поверхность сознания давно пройденные связи и изжитые законы. Он противоестественно расширяет пределы памяти, строго положенные для каждой ступени развития, переносится настоящим во тьму бесконечно далекого прошедшего. Вместо того, чтобы с уже достигнутой вершины эволюции свободно восстановить связь и единение со всем дольним и скатами подъема, он искусственно выполняет обратный путь нисхождения до непосредственного слияния с минувшим. Он отвергает великий дар светлого волевого сознания, отказывается от завоеванного достоинства и свободы и вместо этого бросается в стихию бессознательного, которая теперь есть уже не преддверие светлого созерцания, но дерзновенный отрыв от него и протест. Этот отрыв и ниспад есть вызов бытию, есть сознательный отказ от гармонии синархии, есть погружение в смрадные бездны сатанинские. Это противоестественное слияние с природой распадается на три вида соответственно трем царствам природы.

Извращением мистического единения с царством животных является скотоложство. При полном отсутствии эротического таинства здесь действует только плотский инстинкт во всей своей обнаженной уродливости. Это есть проявление ничем не сдерживаемых половых центров, все же Другие центры организма или бездействуют, или находятся в подчиненном положении. В таком coitus'e происходит не сопряжение человека со всеобщностью природы в ее животном царстве, но ниспадение самого человека до Уровня животного, т. е. выпад из присущего ему иерархического достоинства. Это есть атавистическое пробуждение низшей, уже побежденной природы, есть чудовищный регресс на эволюционном пути.

Извращением мистического единства с царством растений является растениеложство. Как ни странно и невероятно такое чудовищное извращение, оно тем не менее есть, и в литературе можно указать соответственные образы. Причудливость изгибов, яркость красок и тонкий аромат цветов всегда были и будут могучими возбудителями полового влечения. Если одеяния женщин и искусственные ароматы, усиливая гибкость и нежность их линий, распространяя вокруг волны призыва, всегда остаются лишь подражанием томной неге цветов, то их чарующее царство есть застывший миг любовного восторга. Цветы и любовь, любовь и страдание льнут друг к другу и лишь в полном своем сочетании дают испить до дна чашу наслаждения. Страшная повесть Мирбо о «Саде пыток» проникнута глубокой правдивостью, проникновенным ведением глубин плотской любви, и в этом ее потрясающая сила. Кто может пламенно любить, всегда найдет в ней близкое и желанное и хоть на мгновение переживет ее жуткие восторги. Но если цветы суть вечные двигатели желания, то в последних глубинах искривленного сознания они сами могут стать предметом плотской любви179… В тихом зное вечера, средь дремоты природы и спящем ветре, или в полусветлой зале, исполненной цветов, человек может испытать неизведанные дебри наслаждения. Обнаженный и осыпанный цветами, пронизываемый их одуряющим дыханьем, он ощущает всеми фибрами своего тела лобзание их лепестков, а утомленный роскошью красок его глаз рассеянно скользит по их пестрым грудам. С каждым мгновением жуткий яд благоухания все глубже проникает в тело, делает все глубже и сильней восторженные чары. Человек бодрствуя засыпает; в нем гаснет всякая воля, распыляется последняя мысль. Он весь растворяется в напряжении желания, он живет одной стихией красок и аромата, он только растет в исступлении любви. Но он не может и найти себя вне этого влечения, он абсолютно бессилен и в мысли, и в воле; все его существо чудится лишь беспредельным продолжением желанья, но он бессилен также и ускорить его наплыв. Он весь в мгновеньи, он упивается каждой новой волной любви, он сливается с ней, живет только в ее устремлении… Но вот желание возрастает до предельной грани, его боль и мощь переполняют предел выносимого, и вместе с удовлетворением страсти гаснет и ощущение жизни, сменяясь черным мраком глубочайшего истомленного сна… В этом извращенном coitus'e трепещут и вибрируют все ароматы тела, дрожат все нервные пути, не сливаясь, однако, в управляющих центрах мозга. Этот хаос трепетанья всецело тяготеет только к одному великому воспринимающему центру человеческого организма — plexus solans. В таком coitus'e происходит не сопряжение человека со всеобщностью природы в ее растительном царстве, но ниспадение самого человека до уровня растения, т. е. выпад из присущего ему иерархического достоинства. Это есть атавистическое пробуждение низшей, уже побежденной природы, есть чудовищный регресс на эволюционном пути.

Извращением мистического единения с царством минералов является минералоложство. Подобно любви с растениями, любовь с кристаллами возможна лишь в глубочайших извращениях сознания. Таинственный блеск и игра оттенков, неподвижность, таящая в себе странную жизнь то застывшего, то трепетно переливающегося огня, гордое спокойствие и ясно чувствуемая, но скрытая мощь драгоценных камней и кристаллов180 неизменно поражает всякое восприимчивое сознание. Подобно же цветам, искрящиеся украшения всегда были и будут спутниками любви. В гармониях своей красоты они могут быть только возбудителями стремления к красоте надмирной, т. е. быть символами и входить в культ, но также могут и явить человеку в своей внешней красоте самоцель. В каждом драгоценном камне есть особое и неисчерпаемое очарование. Как можно произвольно долго упиваться созерцанием моря, так и благородные кристаллы никогда не перестают открывать в созерцании новые аккорды красоты. Но если эти каменья всегда создают столь желанный ореол красоты в культе тела, то в предельных глубинах извращения сознания они сами могут стать предметом плотской любви…

Родина света и красок — Восток. Только на его напоенной солнечными лучами почве может стихийно развиться их культ. Когда все вокруг насыщено потоками света, и однообразные очертания плоских крыш тают под их давлением, когда воздух недвижен, резок и густ, а редкая зелень листвы затаилась в покорном склоненьи, когда взор, ослепленный и подавленный всепронзающим блеском, перестает различать краски земли, строений и даже поблекших цветов, одни лишь драгоценные каменья живут своей полной причудливой жизнью. Жадно ловя каждый луч, они в бесчисленных его преломлениях развертывают все свои недра и предстают взору во всей роскоши симфонии света. Это сверкание окаменевшего огня вызывает в человеке странный восторг наслаждения. Его воля гаснет, а ощущенье тела становится каким-то безжизненным и холодным. Все существо наполняет напряженная мысль, резкая и недвижная, но не сознающая и самое себя. Это мысль формы, холодная и безжизненная, не таящая в себе ничего, лишенная исполняющего содержания. Она беспредметна, но и не отвлеченна, она бесконечно дробится в себе, но не достигает и этим связи с действительностью. Это экстаз граней, упоение гармонией переплетающихся пределов, это красота навеки застывшего распорядка. Чем сильнее этот восторг, тем более уединяется человек от всего, тем более смыкаются отграничивающие грани, тем более он претворяется сам в одинокий застывший кристалл. И чувства, и влечения вливаются здесь в стихию окаменения; все успокаивается, застывает, делается недвижным. И жуть этого умирания полна неизъяснимой сладости. Увлекаясь стихией кристаллизирующейся формы, человек видит ответствующее себе только в искрящихся камнях: ему становится доступной таящаяся под внешним покоем жизнь, он сливается с ней и познает всю сладость жизни, застывшей недвижно. Эта мысль все сильнее наполняет его мозг;, она вытесняет все, становится полновластным владыкой… Но вот эта мысль достигает предельной грани; все существо как-то сосредоточивается в одном уголке мозга и, наконец, наступает разряд… Что-то обрывается с мучительной болью и с нестерпимым наслаждением, и человек, изжив все свои силы, охватывается мглой забытья…