Прем Шуньо - Алмазные дни с Ошо. Новая алмазная сутра
Как-то он позвал меня в свою «маленькую хижину». Было время муссонов, и дождь лил как из ведра. Когда я вошла, Ошо воскликнул:
– Вот как пишутся хокку:
«Медитация.
Дождь барабанит по крыше.
Капли дождя – не поэмы, а удивительные картины».
Затем он повернулся на другой бок и уснул.
Было решено построить для Ошо бассейн и гимнастический зал, оснащенный самыми современными тренажерами. Все мы искали любую возможность, только бы помочь ему «задержаться» в теле, в то время как он будет бороться с отравлением девять лет. Таков срок действия яда. Из Японии привезли множество разных снадобий, которые, как мы думали, выведут яд из организма Ошо. Он принимал специальные ванны, надевал специальный пояс, излучающий определенную дозу радиации. Говорили, что с помощью этого пояса люди излечивались от многих болезней.
Друзья со всего мира, от алхимика, живущего уединенно в горах Италии, до знаменитых японских ученых присылали Ошо свои лекарства и травы.
Но Ошо слабел буквально на глазах. Он перестал давать утренние дискурсы. Вместо этого Анубудда и японка Ананда делали ему массаж. Вечером он все же приходил к нам в Будда-холл.
Вскоре Ошо начал страдать от обмороков. Он мог неожиданно упасть, и это было плохо для сосудов, особенно в области сердца. Мы постоянно беспокоились (я ужасно этого боялась!), что он упадет и что-нибудь себе сломает, а рядом никого не будет. И все же он не хотел, чтобы мы тряслись над ним каждую секунду, вторгаясь в его пространство.
В марте, когда мы праздновали тридцать пять лет со дня его просветления в новом Будда-холле, который теперь выглядел как корабль, началась серия встреч под названием «Мистическая Роза». Это стало началом совершенно новой медитации, новой группы и нового приветствия – каждая из них раскрывала магию спонтанности Ошо. Приветствие теперь было: «Йаа Хуу!» Именно так мы приветствовали Ошо, когда он входил и выходил из зала. Мы поднимали обе руки вверх и хором кричали: «Йаа Хуу!» Ему это очень нравилось. Каждый вечер, когда Ошо ложился спать, я укрывала его одеялом, выключала свет и на цыпочках выходила из комнаты. Когда же я укрывала Ошо, он смотрел на меня и говорил: «Йаа Хуу! Четана», и в глазах его горели озорные огоньки.
Однажды, на одной из таких встреч, Ошо преподал нам урок, будто «огрел» нас дзенской палкой. Отголоски того события слышны до сих пор. В течение нескольких дней во время дискурсов среди участников то и дело смеялись и разговаривали. Как-то вечером Ошо отвечал на вопрос о тишине и умении прощаться с прошлым. Мне казалось, что мы вместе с ним поднимаемся все выше и выше. Мы слушали Ошо, затаив дыхание. Но как раз в тот момент, когда его голос достиг небес и уже был готов унестись в заоблачную даль, среди саньясинов разразился взрыв истерического смеха. Ошо продолжал говорить, но смех становился все громче, и уже через мгновение несколько человек смеялись как сумасшедшие. Ошо замолчал, а потом сказал: «Все, пошутили, и хватит»… но люди продолжали смеяться. Как будто нас прервали в самой середине полета. Прошло несколько минут. Ошо посмотрел на присутствующих, затем с большим достоинством и спокойствием отложил папку для записей в сторону, встал, поклонился всем, сложив руки в намасте, и направился к выходу из Будда-холла. «Завтра меня не ждите», – сказал он на прощание.
Когда он встал, я бросилась за ним. В тот день была моя очередь его сопровождать. Меня тошнило от шока. Когда мы вошли в его комнату, я нагнулась, чтобы помочь ему переодеть туфли. Я хотела извиниться, ведь мое подсознание ничем не отличалось от остальных, но я не могла выдавить из себя ни слова. Он попросил меня позвать Нилам, Анандо и доктора Амрито. Когда они пришли, Ошо уже лежал в постели. Он проговорил с ними целых два часа. Он спрашивал, зачем ему приходить в Будда-холл каждый вечер, если мы не можем слушать его? У него были сильнейшие боли, и он все еще жил в этом мире только ради нас. Только ради нас он каждый вечер садился в кресло и говорил. А мы не можем хотя бы выслушать его…
Было ужасно холодно и темно, и только возле кровати горел маленький ночник. Ошо говорил шепотом. Нилам, Анандо и Амрито склонились над ним. Я стояла рядом, но была в таком смятении, что совершенно не могла понять, что чувствую. Я спрашивала себя: «Что ты чувствуешь?» – но не находила ответа. Внутри была пустота, я не могла понять, что со мной происходит. Ошо сказал, что хочет покинуть тело, и Нилам заплакала. Анандо пыталась шутить, но Ошо не реагировал на ее шутки. Это был плохой знак. В конце концов, эмоции хлынули на меня, словно приливная волна. Я заплакала: «Нет, ты не можешь уйти. Мы еще не готовы. Если ты сейчас уйдешь, я пойду с тобой». Ошо перестал говорить, слегка приподнялся и посмотрел на меня… я плакала и вместе с тем чувствовала, что все это превращается в трагический спектакль. Мы все дрожали от холода и плакали. Наконец, Нилам сказала: «Давайте дадим Ошо поспать».
У него была привычка есть по ночам. Хотя, конечно, все зависело от того, как он себя чувствовал. В эти несколько месяцев он вставал несколько раз за ночь. Еда помогала ему уснуть. Как он сам говорил, это началось еще в детстве, когда он жил у бабушки, и она давала ему перед сном что-нибудь сладенькое. Ошо проснулся около полуночи и в тот раз. Когда он меня позвал, я принесла ему еды. Он ел, сидя на кровати. Я же сидела на полу и ждала… но он больше ни слова не сказал о том, что хочет уйти из тела. Он говорил о чем-то совершенно другом, как будто ничего и не произошло. Я сидела тихо-тихо, не желая напоминать ему о вечернем разговоре.
На следующий вечер он пришел на дискурс. С тех самых пор его слушатели уже больше не были слушателями, они превратились в людей медитирующих. Изменилось качество того, как мы слушали, даже вновь прибывшие легко попадали в это состояние, будто соскальзывали по тонкому шелку во что-то мягкое.
Через несколько недель в конце каждого дискурса Ошо начал вводить нас в медитацию. Все начиналось с «Джиббериша». Людям необходимо было выбросить из себя весь мусор, скопившийся в их умах. Затем Ошо говорил: «Стоп. Замрите», и мы сидели, словно окаменевшие статуи. Затем он говорил: «Отомрите», и мы падали на пол. И вот, когда мы лежали, Ошо мягко подталкивал нас вперед к пространству тишины, которое должно было стать нашим домом. Он давал нам возможность прикоснуться к своему внутреннему миру, заглянуть туда, где рано или поздно нам предстоит поселиться навсегда. После этого он возвращал нас назад и спрашивал: «Можем ли мы отпраздновать появление десяти тысяч будд?»
Алмаз – самый твердый камень на свете. И труднее всего для Ошо было разбить мои бессознательные представления о себе как о женщине. Многовековая обусловленность настолько глубока, что чрезвычайно тяжело, практически невозможно отсоединиться и понять, что и это тоже не я.
Под «многовековой обусловленностью» я имею в виду то, что моя мать запрограммировала мое сознание, а ее сознание запрограммировала ее мать и так далее. Возможно, вам не удастся это принять всем своим существом, но хотя бы поразмышляйте о том, что ваше сознание «не ново». Ум – это собрание мыслей, представлений, убеждений, накопленных человечеством за многие тысячелетия.
Никто прежде не давал женщине столько свободы и возможности развиваться и проявлять свою уникальность. Вокруг Ошо всегда был матриархат.
Мне нравилось слышать, как в течение нескольких лет на дискурсах Ошо прославлял женщин, а саньясины-мужчины стонали, что они родились не того пола. Но только в 1988 году Ошо стал уделять нам внимание совершенно иного качества. Столько сострадания, столько заботы – по всей вероятности, нам это было просто необходимо. С женской обусловленностью справиться гораздо труднее, ведь очень долго мы позволяли мужчинам держать нас в рабстве, и где-то в глубине души мы все еще несем эту рабскую психологию. Однажды, отвечая на вопрос Маниши относительно учеников, с которыми у Ошо сложились особые отношения, он ответил: «Дело не в том, Маниша, что особые отношения означают „переезд в дом Лао-цзы (дом Ошо) и ежедневные беседы с Мастером“. Если ты осознаешь, о чем спрашиваешь… ты понимаешь, что ревнуешь? Видишь ли ты свою женщину?»
Он объяснил, что люди приходят к нему исключительно по работе. Все люди в коммуне не могут делать одно и то же. Кто-то готовит еду, кто-то записывает его слова, кто-то выполняет секретарскую работу. Затем он рассказал, почему он выбрал именно Анандо для ее работы и почему Маниша занимается тем, чем занимается. А потом он сказал:
«Первую коммуну разрушила женская ревность. Женщины в ней постоянно ссорились. Из-за женской ревности потерпела крах и вторая община. Это третья коммуна и последняя, потому что я начинаю уставать. Иногда мне кажется, что Будда был прав, когда целых двадцать лет не пускал в свою общину женщин. Я не сторонник шовинизма. Я первый, кто дал женщинам равные права с мужчинами, равные возможности. И те, и другие способны просветлеть. Но я уже дважды обжегся о женскую ревность.
