Андрей Буровский - Необъяснимые явления. Это было на самом деле
Но проблем с владельцами земли не возникало, потому что деревня уже лет семьдесят становилась все меньше и меньше. Ставили ее в месте красивом, здоровом для жизни и удобном, но при советской власти это все было не важно; гораздо важнее было, что до деревни ехать из райцентра далеко. Едешь из Большой Мурты девять километров и приезжаешь в Комаровку: она близко. Название очень верное, потому что стоит Комаровка в пойме реки, в сыром поганом месте, неудобном для ведения хозяйства и нездоровом для жизни. Но зато до Береговой Подъемной надо ехать еще шесть километров… Кроме того, Береговая Подъемная была центром Белого движения, и посудите сами – как же ее любить властям?!
Постепенно правление колхоза перенесли в Комарово; туда же, в центральную усадьбу, стали стекаться и люди, а Береговая Подъемная все умирала и умирала, делалась все меньше и меньше. В 1987 году жило в ней от силы четверть довоенного населения, среди них все больше старики.
Так что копали мы на месте, где дома стояли давно, до 1950-х годов. Потом жители их умерли, наследники жить в Береговой Подъемной не хотели; так что дома разобрали для каких-то колхозных нужд, никто больше не засевал картофельные поля, не возделывал огороды; на месте большой части деревни образовался большущий пустырь.
Чтобы дойти до слоя бронзового века, нам приходилось копать фундаменты, надворные постройки и кухонные остатки русских XIX и XX веков. Различать слой XIX и XX веков оказывалось трудно, потому что и в ХХ веке жили в домах, построенных и сто, и сто пятьдесят лет назад. Различается посуда в хозяйственных ямах, куда сбрасывали битые тарелки, чашки и кружки, а дома, сараи и коровники чаще всего оставались те же самые. Если сарай даже строили на другом месте, то ведь не было в нем никаких отличий от другого сарая, построенного на сто лет раньше.
Приходили местные, с большим юмором воспринимали наше занятие. «Большие дяди, а играют в песочек», – порой читалось на их лицах. Один пожилой дядька стал требовать с экспедиции «бутылку» за то, что мы копаем усадьбу его бабушки.
– Тут вот она жила! – уверенно говорил он, тыкая пальцем в темное пятно мешаной земли, обозначавшее место, где стоял раньше дом.
– Если вы наследник, почему тут не живете?
– Я в Красноярске, на автозаводе работаю…
В результате мы стали называть этот слой русской деревни «бабушкиным слоем» – на мой взгляд, довольно точно.
Жили мы в доме прямо посреди деревни, и как-то девушки вбежали в этот дом очень уж поспешно. Я сразу решил, за ними гонится какой-нибудь любвеобильный комбайнер… но, оказалось, они гуляли «за раскоп» и никого по дороге не встречали. Только от обрыва к речке шел какой-то «серый человек»; почему-то при виде этого «серого» они очень испугались и захотели убежать побыстрее. Чем он их напугал? Ничем… Он просто шел себе и шел. Чего же они так кинулись сразу домой? Ах, они сами не знают… Им просто очень неприятно было там находиться, и все.
Вроде бы, инцидент исчерпан, совсем неважно – мало ли кто мог там идти?
Но и назавтра «серый человек» уходил от обрыва к реке. Кто такой?! Никто не знает. Кто его видел?! Только те, кто вечером ходил «за раскоп», за околицу деревни. В самой Береговой Подъемной его отродясь никто не видел.
Так в самой экспедиции прогулки «за раскоп» в ту сторону деревни стали несколько непопулярны. Благо, ходить можно было ведь и в совсем другую сторону, за слияние рек Верхняя и Нижняя Подъемная, в сенокосные душистые луга.
Я сам решил прогуляться туда и посмотреть, что же происходит на раскопе? Стоял типичный для сибирского августа вечер – темно-прозрачный, ветреный, прохладный. Низкие тучи то закрывали луну, то пропускали новую порцию серебристого загадочного света. С высоты террасы открывался вид на реку, на луга за рекой. Видно было хорошо, но нечетко, и главное – временами лунный свет почти исчезал, наваливалась прямо-таки угольная темнота. То все видно на километры, а то не видно ничего и в двух шагах.
До сих пор не могу поклясться, что видел этого идущего к реке человека. Вроде бы один момент очень четко был заметен серо-прозрачный силуэт, сквозь который отсвечивали прибрежные кусты. Действительно, навалилось вдруг чувство неуверенности, страха, какой-то иррациональной незащищенности; захотелось оказаться подальше от обрыва, деревни, вообще от всех этих мест. Тут же тучи закрыли луну; так быстро, что я не успел убедиться, не мерещится ли. Через полминуты опять полился лунный свет, но у реки ничего не было видно.
Назавтра здесь же, на «непопулярном» месте, мы сделали интересное и странное открытие: похоже, что от «бабушкиного» дома уходил в сторону обрыва какой-то отдельный проход… Дом как бы продолжался в ту сторону узкой, не шире метра, полосой. Зачем?! Тут как раз опять настала суббота, приехал внучек, трудившийся на автозаводе.
– Вот вы говорите, что это бабушкина усадьба… А тогда я у вас спрошу: не знаете, что это за странный выход к обрыву?
– Это не выход… Это схорон.
– Схорон?!
– А что вы удивляетесь?! Схорон. Там кулак один прятался…
Тут пожилой «внук» назвал имя и фамилию. Я их приводить не буду, потому что потомки этого человека вполне могут и сейчас жить в Красноярске, а они не просили меня рассказывать их семейную историю. Назовем его… Ну, скажем, Федоров.
– От кого ж он прятался, не знаете?
– От кого, от кого… Сами не знаете? От властей. Раскулачили его в тридцать четвертом, выслали в Енисейск. Он по дороге сбежал; жену с сыном устроил на руднике… не помню, на каком. А сам вернулся и сидел у бабушки.
– Почему именно у бабушки? У него же дом свой был, я думаю.
– «Дом!» В его доме давно Иванов жил, председатель бедноты. Даже говорили, будто Иванов донес. А это вранье, на него брат донес.
– Брат?!
– Ну. Не поделили они поля… Вы, где поля раньше были, знаете?
Я хорошо это знаю. От Береговой Подъемной до другой деревни, Пакуля, километров 12 идет сплошной березняк, выросший на месте полей. Только отдельные редкие сосны возвышаются среди осин и берез – эти сосны раньше были межевыми, разделяли поля разных владельцев.
– Ну вот. А брату-то и ничего, потому что сам кулак. А дом Иванову отдали, председателю бедноты.
– Председатель Комитета бедноты?
– Ну да… Комитета. В общем, бедноты, потому что Федоров-то его эксплуатировал, так пусть он теперь его дом получит. А бабушка – Федорову… дай-ка посчитаю… получается, тетка она ему была, четвероюродная.
– Значит, он и вам родственник…
– И он родственник, и полдеревни родственники. У бабушки муж георгиевский кавалер был, потому у властей на подозрении. Потому он у нее и поселился.
– Так Федоров в схороне и сидел? Какой смысл сидеть в схороне и ничего не делать?
– Не так и ничего… Опера Данилова кто застрелил? Он. Кто возле Мурты милицию пострелял? Тоже он. А вы говорите: «ничего»…
– Выходит, воевал Федоров?
– Воевал, только зачем все это? Год просидел, свету не видел, потом все равно донес кто-то.
– Кто донес, не знаете?
– Чего не знаю, того не знаю. Только точно знаю: донесли, и органы из города приехали.
– Органы?
– Ну, КГБ тогдашнее, тогда по другому называлось.
– НКВД?
– Во-во, НКВД. Федоров-то уходить – и в свой схорон. А они и про схорон уже знали. В деревне же не утаишь, кто у моей бабушки живет, куда сбегает прятаться, если приходят. Так что знали они все, знали… Он, Федоров, может быть, и все равно ушел бы: он давно уже ход в обрыв прокопал. Дом-то, видите, где?
– Конечно, вижу, метров десять от обрыва.
– Во-во… Федоров-то и прокопал туда ход. Те… Чекисты, в смысле, те заслоны ломают в схорон. А он уже бежит через свой ход. Может быть, и ушел бы, но увидели и кричат: мол, вот он, вот он!
– Да кто же его выдал-то?! Что за скотина?!
– Ну кто… Гурьев кричал, Тимофей (это имя я тоже придумал, но главное – мой собеседник отлично знал, кто именно выдал Федорова гэбульникам). Те, само собой, наружу. Федоров бежит, к реке бежит, а они – из наганов и никак попасть не могут, далеко. Один только у них с винтовкой был, местный, он Федорова положил.
– Что, тоже родственник?
– Тоже… Дайте-ка я посчитаю… Получается, брат он Федорову был… троюродный. Он как выбежал, Сидоров (фамилия придумана), сразу на колено, у него и значок был «ворошиловский стрелок»; ка-ак выпалит! С первого раза положил! Наповал!
– Небось еще награду получил.
– А как же! Перед войной в гору пошел. На фронте не убили бы, он, может, и генералом стал бы!
Хочу сказать, что палачи, как показывает весь опыт истории, очень плохие солдаты. На фронте ведь стрелять надо не в спину и не в беспомощных беглецов; так что трудно сказать, как там получалось на фронте; но, конечно же, прикусываю язык. Не знаю, что больше поражает меня – эта давняя кровавая история, чудовищные нравы или интонация собеседника. Он вовсе никого не осуждает, не оценивает. О предательстве, доносе и убийстве рассказывает, как мог бы говорить об обеде или, скажем, о покосе. Мир так устроен, и все. Такой не будет ненавидеть, сердиться, но если прикажут или просто окажется выгодно – он и сам донесет и убьет. Сделает это просто потому, что так мир устроен, и нечего тут умничать, выдумывать.
