Бхагаван Раджниш - Проблески золотого детства

Я могу вспомнить только одного человека, это император Аврелий. Он написал свою знаменитую книгу «Медитации». Конечно, это не то, что я называю медитацией, это размышления. Моя медитация всегда в единственном числе, она не может быть во множественном. Его медитации — это действительно размышления; они не могут быть в единственном числе. Марк Аврелий — это единственное имя, которое я могу вспомнить из всей истории римлян и которое заслуживает упоминания, но это не слишком много. Любой бедный Басе может победить Марка Аврелия. Любой Кабир может ударить императора и лишить его чувств.

Я не знаю, можно ли так сказать в вашем языке или нет, «лишить чувств». Вернуть его в чувство действительно позволительно, но это не моя работа, такое может сделать каждый. Это может сделать даже хороший удар, это может сделать камень на дороге. Для этого не нужен будда, будда нужен, чтобы вывести вас за пределы чувств. Басе, Кабир или даже такая женщина, как Лалла или Рабия, действительно могли вывести императора в запредельное.

Но это все, что пришло от римлян, больше ничего, но все же, это что-то. Человек не должен никого полностью отрицать. Только из вежливости я принимаю Марка Аврелия, не как просветленного человека, а как хорошего человека. Он мог бы быть просветленным, если бы. волею случая, он бы встретился с таким человеком, как Бодхидхарма. Было бы достаточно всего одного взгляда Бодхидхармы в глаза Марка Аврелия. Тогда бы он познал впервые, что такое медитация.

Он бы пошел домой и сжег бы все, что написал. Возможно, тогда он бы оставил собрание набросков — летящая птица, увядающая роза или просто облако, плывущее по небу — несколько предложений, не говорящих много, но достаточно, чтобы вызвать, достаточно, чтобы пустить в ход процесс в человеке, который встречается с ним. Это было бы настоящей записной книжкой о медитации, но не о размышлениях… Множественное число здесь невозможно.

Восток, и особенно Индия, могут быть названы психологами не только одержимыми смертью, но действительно захваченными идеей о самоубийстве. Здесь бы психолог не ошибся. Человек должен жить, пока он жив; нет необходимости думать о смерти. А когда смерть придет, человек должен умереть и умереть полностью; тогда не будет необходимости оглядываться. И каждое мгновение, когда человек живет тотально, любит и умирает — именно в это мгновение человек познает. Познает что? Этого «что» нет. Человек просто приходит к познанию не предмета, но познающего. «Что» — это объект, а «познающий» — субъект.

В то мгновение, когда умер мой Нана, моя бабушка все еще смеялась, вернее, заканчивала смеяться. Тогда она начала контролировать себя. Она была, конечно, из тех, кто может себя контролировать. Но на меня ее контроль не произвел впечатления, впечатление на меня произвел ее смех перед самым лицом смерти.

Снова и снова я спрашивал ее: «Нани, ты можешь мне сказать, почему ты так громко смеялась, когда смерть была так близка? Если даже такой ребенок как я осознавал это, невозможно, чтобы ты этого не понимала».

Она сказала: «Я осознавала, поэтому я смеялась. Я смеялась надбедным человеком, который пытался остановить колесо, потому что ни жизнь, ни смерть, в высшем смысле ничего не значат».

Мне пришлось дожидаться момента, когда я мог задать ей вопрос и спорить с ней. Когда я сам стал просветленным, я подумал, что задам ей этот вопрос. Именно это я и сделал.

Первое, что я сделал после просветления, в возрасте двадцати одного года, я поспешил в деревню, где жила моя бабушка, в деревню моего отца. Она никогда не покидала места, где был сожжен ее муж. Это место стало ее домом. Она позабыла обо всей роскоши, к которой привыкла. Она позабыла обо всех садах, полях, и озере, которые ей принадлежали. Она просто никогда не вернулась, даже, чтобы все привести в порядок.

Она сказала: «Какой в этом смысл? Все устроено. Мой муж умер, а ребенка, которого я люблю, здесь нет; все устроено».

После просветления я немедленно поспешил в деревню, чтобы встретиться с двумя людьми: первым был Магга Баба, человек, о котором я перед этим говорил. Вы, конечно, удивитесь, почему… Потому что я хотел, чтобы кто-нибудь сказал мне: «Ты просветленный». Я знал это, но я хотел услышать это и со стороны. Магга Баба был единственным человеком в то время, которого я мог спросить. Я слышал, что он недавно вернулся в деревню.

Я поспешил к нему. Деревня была в двух милях от станции. Вы не можете поверить, как я спешил к нему. Я дошел до дерева ним…

Слово «ним» не может быть переведено, потому что я не думаю, что на западе существует нечто, похожее на него. Дерево ним это нечто странное: если вы попробуете листья, то узнаете, что они очень горькие на вкус; вы не сможете поверить, что яд может иметь более ядовитый вкус. На самом деле, совершенно напротив, они не ядовитые. Если вы будете есть по несколько листьев каждый день… а это сложно. Я делал это на протяжении нескольких лет; пятьдесят листьев утром и пятьдесят листьев вечером. И есть пятьдесят листьев с дерева ним каждый день может только человек, который решил убить себя!

Они такие горькие, но они очищают кровь и защищают вас от всех инфекций, даже в Индии, а это чудо! Даже ветер, пролетевший сквозь листья деревья ним, считается чище, чем все остальные.

Люди сажают эти деревья вокруг своих домов, чтобы воздух был чистым, незагрязненным. Это научно доказанный факт, что дерево ним не подпускает никакие инфекции, создавая стену защиты.

Я поспешил к дереву ним, где сидел Магга Баба, и. знаете, что он сделал, в то мгновение, когда увидел меня? Я не мог поверить себе — он прикоснулся к моим ногам и заплакал. Я чувствовал себя очень неловко, потому что собралась толпа, и все думали, что в этот раз Магга Баба действительно сошел с ума. До этого времени он был немного ненормальным, но теперь он полностью ушел, ушел навсегда… гате, гате — ушел, ушел навсегда. Но Магга Баба смеялся, и, впервые, перед людьми, он сказал мне: «Мой мальчик, ты сделал это! Но я знал, что однажды ты это сделаешь».

Я прикоснулся к его ногам. Впервые он пытался удержать меня от этого, говоря: «Нет, нет, больше не прикасайся к моим ногам».

Но я все равно прикоснулся к ним, хотя он был против. Но я не обратил на это внимание и сказал: «Замолчи! Занимайся своим делом, а мне дай заниматься моим. Если я, как ты говоришь, просветленный, пожалуйста, не мешай просветленному человеку прикасаться к твоим ногам».

Он снова начал смеяться и сказал: «Ты мошенник! Ты просветленный, но, все равно мошенник».

Потом я поспешил к дому. Это был дом моей Нани, а не дом моего отца, потому что она была той женщиной, которой я хотел рассказать, что произошло. Но необычны пути существования: она стояла в дверях, смотря на меня, немного удивленная. Она сказала: «Что произошло с тобой? Ты больше не прежний». Она не была просветленной, но достаточно умной, чтобы увидеть перемену во мне.

Я сказал: «Да, я больше не прежний, и я пришел, чтобы поделиться опытом того, что произошло со мной».

Она сказала: «Пожалуйста, что касается меня, оставайся всегда моим Раджой, моим маленьким мальчиком».

Поэтому я ничего ей не сказал. Прошел один день, и она разбудила меня посреди ночи. Со слезами на глазах она сказала мне: «Прости меня. Ты больше не прежний. Ты можешь притворяться, но я могу видеть сквозь твое притворство. Нет необходимости притворяться. Ты можешь мне сказать, что с тобой произошло. Ребенок, которого я знала, умер, но кто-то лучший и светящийся занял его место. Я не могу больше назвать тебя своим, но это не имеет значения. Теперь миллионы людей смогут называть тебя своим, и каждый сможет почувствоваться тебя как своего».

Это первый раз, когда я кому-то это рассказал. Моя Нани была моим первым учеником. Я учил ее пути. Мой путь прост: быть спокойным, почувствовать в себе того, кто является наблюдающим, и никогда не является объектом наблюдения; знать знающего и позабыть знаемое.

Мой путь прост, так же прост, как и путь Лао Цзы, Чжуан Цзы, Кришны, Христа, Моисея, Заратустры… потому что здесь различны только имена, путь один и тог же Различны только паломники; паломничество одно и то же. Л истина, процесс очень просты.

Мне повезло, что моя бабушка была моим первым учеником, потому что я никогда не нашел того, кто бы был так прост. Я находил очень много так их же, как она, простых людей, но глубина ее простоты была такой, что никто никогда не был способен превзойти ее, даже мой отец. Он был простым, совершенно простым, и очень глубоким, но не в сравнении с ней. Мне грустно говорить, но ему было далеко до бабушки, а моей матери было еще дальше.

Вы удивитесь, узнав — а я говорю это впервые - моя Нани была не только моей первой ученицей, она также была моей первой просветленной ученицей, и она стала просветленной задолго до того, как я стал посвящать людей в саньясу. Она никогда не была саньясинкой.