Менли Холл - Слово к мудрым. Путеводитель по эзотерическим наукам
Первопроходцы науки, освободив умы от кабалы церковной власти, были вольны свободно исследовать не только чудеса Вселенной, но и воззрения и верования других мыслителей иных времен и религий. С религиозной точки зрения язычник был еретиком, а на науку теологические высказывания не производили никакого впечатления. В результате в сознании расы были восстановлены такие имена, как Платон, Аристотель и Евклид, Коперник и Галилей, Ньютон и Кеплер, Бэкон и Декарт; все они признавали, что многим обязаны древним. Да и невозможно было долго изучать науки древнего мира и не ознакомиться с древними философскими системами. Наука и философия должны процветать одновременно, поскольку невозможно быть глубоко сведущим в одной, не разбираясь так же глубоко в другой. Географы оглядывались на Птолемея, историки чтили Геродота, медицина выражала признание Гиппократу, философия воздавала должное Платону, а естествознание определенно принимало аристотелевский характер.
В семнадцатом и восемнадцатом веках ум ученого отличался живостью и жаждал знаний. Интеллект, долгое время пребывающий в рабстве у слепой веры и несокрушимых догм, наслаждался ощущением свободы. Начались жадные поиски всяческого знания. Миряне не были одиноки в своем стремлении учиться. Сама церковь стала более расторопной. Вначале науку терпели, затем признали. Теология не сознавала, что научный подход, в конце концов, неизбежно приведет к полному краху деспотичных ортодоксальных догматов.
В самой церкви появились такие люди, как Кирхер, Меланхтон,[30] Роджер Бэкон и Раймунд Луллий.[31] В этих людях истинное благочестие сочеталось с пытливым умом. Человек не может избежать изменяющего его влияния его собственного мышления. Невозможно изучать возвышенные материи и при этом хоть немного не развиться. Невежество было причудой средних веков. Ученость стала манией более просвещенного времени. Веками умение читать и писать считалось несовместимым с утонченностью, и монархи как от чумы бежали от образования. К концу восемнадцатого века самые аристократические семейства имели частные музеи и библиотеки, и дворянин, не нанимавший хранителя для своей коллекции, оказывался вырванным из своей среды.
Еще в начале семнадцатого века мистические воз-фения древних народов снискали всеобщее расположение. Появилось несколько сект, носивших по существу языческий характер. Возродилось искусство магии, и к египетскому мистицизму и теургическому искусству неоплатоников стали относиться все более и более благосклонно. Теология бушевала и клеймила еретические секты, загоняя их в подполье, где они продолжали процветать на обочине респектабельного общества.
В течение семнадцатого и восемнадцатого столетий многие более древние школы мистической традиции вернулись к жизни в виде независимых движений. Быстро множились странные обряды и курьезные ритуалы. В Европе разгорались метафизические спекуляции. Несколько блестящих ученых пытались реставрировать мистериальные системы индусов, египтян, персов и греков. Некоторые результаты этих попыток оказывались чрезвычайно полезными, другие же — совершенно нелепыми. Однако в девятнадцатом веке эти группы обнаружили стремление перейти к более консервативной модели, сохранявшей лучшее из древних понятий и символов, но с новым акцентом на основных нормах нравственного поведения, всеобщего образования и правах и обязанностях людей при демократической форме правления.
Теперь люди испытывали чувство свободы и равенства, и их первым побуждением было сравняться с сильными мира сего и богачами. Стремление к власти и преуспеванию превратилось в подкрепляющий стимул. Непонятное забывалось, использовалось очевидное, и европейская и американская цивилизации всерьез принялись за развитие инстинкта соревнования.
В том же самом веке наука расширяла свой кругозор. Ученые начали считать себя отдельным сословием. К середине девятнадцатого века почти все отрасли науки страдали комплексом непогрешимости. На взгляд ученого, уверенного в собственной мудрости, все, что не было наукой, составляло суеверие. И мистицизм, и ортодоксальная церковь вызывали общее неодобрение людей с научным складом ума. Агностицизм стал новым пунктиком. К сожалению, причуды образованных превращались в законы для неразумных. Вся раса гордилась своим неверием. Наука видела в себе духа-освободителя. Она решила спасти человечество от всех напастей, которые несут с собой верования, хорошие или дурные, и утвердить его (человечество) на прочном фундаменте скептицизма.
Дарвин и Гексли[32] были полубогами новой эпохи, и их напыщенные высказывания вообще обо всем стали евангелием пролетариата. К этому времени наука смотрела на авторитетные источники древности как на бедного родственника и исключила выдающиеся древние умы из своего почетного списка. Наука, подобно человеку, выбившемуся из низов, начала стыдиться своего происхождения.
Но крайние взгляды часто бывает неудобно превращать в норму жизни. Вскоре стало очевидным, что материализм в качестве социальной программы ненадежен. Атеисту, как правило, трудно ладить с самим собой и еще труднее — с собратьями-атеистами. Отбросьте идеалы и принципы — и не останется ничего, кроме извлечения выгоды или, по крайней мере, определенного стремления к этому. Еще до середины девятнадцатого века свойственное человеку чувство пропорции позволило восстановить мистику в ее правах. Оккультизм вернулся в единственно возможной в тех обстоятельствах форме — в форме спиритуализма. Для самодовольного материалиста, кичившегося своим неверием, парапсихические явления определенно были бельмом на глазу. Спиритуализм наносил удар по самой неразрешимой для теории реализма проблеме — непрерывности сознания после смерти. Спиритуализм тотчас же внес сумятицу в стройные ряды науки, и это единственная отрасль оккультизма, к которой присоединилось так много выдающихся ученых. К тому же в основе спиритуализма лежало правило, что все человеческие существа, обладающие нормальным складом ума, желают быть верующими. Необходимо проводить четкое различие между спиритуализмом как философской посылкой и спиритизмом[33] как занятием группы людей, сидящих вместе с медиумом в темноте и ожидающих, чтобы стол начал качаться. Спиритуализм как философское учение представляет собой доказательство продолжения существования сознания после смерти. Эта идея, конечно, вызвала всеобщее неодобрение и подверглась преследованиям материалистов с одной стороны и теологов — с другой. Но факты сильнее доводов, и спиритуализму, хотя и пережившему достаточно сильные потрясения на tape своего существования, удалось выжить. Это был «первый забитый клин», и в сознание масс снова хлынули потоком оккультные доктрины.
Во второй половине девятнадцатого столетия началось возрождение идеализма. Материалисты и подвластные им институты, разумеется, по-прежнему упорно отстаивают свои механистические теории. Первую серьезную пробоину научный материализм получил, когда ученым пришлось признать психологию с ее загадкой подсознания.
В Америке ренессанс мистицизма произошел благодаря трем личностям с совершенно разными взглядами. Альберт Пайк пересмотрел высшие степени масонства, восстановив значительную часть оккультной традиции, веками остававшейся скрытой за символикой. Мэри Бейкер Эдди (Eddy) вызвала самый большой со времен протестантской реформации переполох в христианской церкви. Г-жа Елена Блаватская вернула древнюю мудрость современному миру под обложкой «Тайной Доктрины». А в конце девятнадцатого века почти в каждом значительном сообществе цивилизованного мира функционировали организованные группы мистиков, метафизиков и приверженцев нового мышления. Те, кто в прошлом веке были первопроходцами в области метафизики, достойны огромного уважения. Они вели неравную борьбу против предрассудков и эгоизма, на стороне которых было колоссальное преимущество, но они добились свободомыслия, которое сегодня характерно для нас в религиозных и философских вопросах.
Первые годы двадцатого века тянулись медленно и спокойно. Люди жили почти так же, как прежде, и напряженность последних лет не коснулась жизни среднего человека. Поворотным пунктом в психологии этого столетия стал период Первой мировой войны. Этот переворот разрушил многие моральные и социальные нормы и большинство иллюзий предыдущих лет. После этой войны все направления метафизической мысли получили определенный стимул. Спиритизм принес утешение многим из тех, кто потерял в этой катастрофе дорогих людей. Те же, кто обладали более глубоким умом и не интересовались просто феноменами, искали такую философию жизни, которая объяснила бы это огромное несчастье, не касаясь безупречности божественного закона. Популярная метафизика в том виде, в каком она известна нам сегодня, несомненно, была отзвуком мировой войны. Сотни тысяч людей, потерявших родных и искавших утешения, понимания и мужества, чтобы из хаоса создавать новый мир, предоставляли гражданам с коммерческим складом ума слишком заманчивую возможность извлечения выгоды, чтобы устоять перед ней. Значит, именно в это время и возникла псевдометафизика, сама по себе являющаяся бедствием и опасностью для тысяч искренних, но недостаточно сведущих людей.
