Алексей Скалдин - Странствия и приключения Никодима Старшего
Никодим все это наблюдал молча, но вдруг ужасно рассердился и в яром гневе сделал шаг к кровати. Существо заметило то страшное, что загорелось вдруг в глазах Никодима — оно жалобно пискнуло, перепрыгнуло за изголовье, в темный угол и, присев, спряталось за кроватью. Никодим шагнул туда, заглянул в угол — там ничего не оказалось; заглянул под кровать — тоже; подошел к печке и пошарил в ней и за нею — никого!
ГЛАВА XX
Недоумевающей послушник. — Медный змей
Против двери Никодимовой кельи под утро появился монашек-послушник. Выйдя из бокового коридора, он дошел только до той комнаты, где спал Никодим, остановился и хотел заглянуть в комнату сквозь замочную скважину, что ему не удалось, так как скважина была закрыта вставленным изнутри ключом; вздохнул, повернулся раз-другой кругом и сел тут же у двери на низкую скамеечку.
Но его, видимо, что-то беспокоило, и ему плохо сиделось на месте. Не просидев и минуты, он опять встал и, пройдя несколько раз по коридору нелепой подпрыгивающей походкой, изобличавшей в обладателе ее человека нервного и раздерганного, снова припал к двери Никодимовой кельи уже ухом и, вероятно, услышав за дверью шаги по направлению к ней, мячиком отскочил в сторону и скромненько прижался к притолоке другой двери, по левой стороне коридора.
Никодим толкнул дверь и, очутившись на пороге, увидел перед собою довольно странное существо. Послушник этот был высокого роста, с очень крупной головою, но узкоплечий и худосочный; слабые руки беспомощно повисали вдоль его туловища и белели неестественной белизной; лицо послушника было даже еще безусо, подбородок значительно выдавался вперед, глаза без бровей и маленький вздернутый носик робко выглядывали исподлобья; жидкие, светлые волосики, насквозь пропитанные лампадным маслом, слипшимися прядями выбивались из-под клобучка, прикрывая плоские приплюснутые уши, а рот, постоянно полуоткрытый, придавал всему глупому и неприятному лицу с кожею, слегка сморщенной преждевременной старостью, вид недоумения. Затасканная ряска, облекавшая послушника, была порвана в нескольких местах, но тщательно заштопана, а ноги были обуты в невероятно большие сапоги с острыми, длинными носками, надломленными и загнувшимися кверху…
Послушник смотрел на Никодима, а Никодим внимательно разглядывал послушника. Никодим, наконец, спросил его:
— Вы — рясофорный?
— Да, рясофорный, — ответил послушник заискивающе, — под началом у отца Дамиана.
— Ах! — обрадовался Никодим, услышав имя старца. — Так, может быть, отец Дамиан вас за мною прислал?
— Нет, — переминаясь с ноги на ногу, сказал послушник, — я так…
— Войдите ко мне, пожалуйста, — пригласил его Никодим, отступая в келью.
— Да, нет, благодарствуйте, — стал отнекиваться послушник, — зачем же…
— Я хочу поговорить с вами, — заявил ему Никодим.
Послушник вошел, но дверь за собою не притворил и опять скромно прислонился к притолоке.
Никодим молчал, не находя, как приступить к разговору. Первым заговорил послушник, но с большим трудом и, видимо, стесняясь говорить о том, о чем хотел спросить.
— Я вчера случайно ваш разговор слышал… с отцом Дамианом, — начал он.
— Как же вы могли его слышать?
— А я тут налево в коридорчике сидел… я за отцом Дамианом присматриваю… отец архимандрит приказали… стар отец-то Дамиан очень.
Никодиму это не понравилось.
— Разумеется, — сказал он тоном, не допускающим возражений, — вы никому не будете говорить о том, что слышали.
— Разумеется, — подтвердил послушник.
— Действительно, отец Дамиан уже стар и многого не в состоянии понять, — продолжал Никодим, — например, думать, что, скрывая по долгу духовного лица известное ему о моей матери, он поступает хорошо, — не следует. Он должен был открыть мне все, чтобы дать мне необходимые нити.
Никодим чувствовал, что говорит ужаснейший вздор и даже не то, о чем думает, и не так, как хочет. Но самый вид этого противного послушника толкал на невольную ложь.
Понял ли послушник отношение Никодима к нему (кажется, понял!), но он сказал:
— Вы вот, вероятно, думаете — извините за откровенность, — зачем отцу Дамиану понадобился подобный ученик?
— Почему же вы так решили? — горячо возразил Никодим. — Я кажется, не давал повода полагать, что так думаю?
— Вы меня не совсем поняли, — поправился послушник, — отец Дамиан хотя и строгой жизни человек, однако, предпочтение-то красивенькому отдает. А я-то куда же гожусь? Весьма невзрачен.
Он нерешительно ухмыльнулся.
— Ах, что вы! — горячее прежнего воскликнул Никодим. — Такие мысли меня совсем не занимали. Ведь мы же собирались с вами побеседовать — а разве это беседа выходит?..
Никодим поглядел послушнику прямо в глаза, но в них ничего не увидел: они были будто стеклянные.
— Видите ли… — начал тот тихо и еще нерешительнее прежнего, — после того… как отец Дамиан отошел… вы пошли в комнату… и там что-то говорили…
— Я говорил? Вы ошибаетесь, — удивился Никодим, совершенно не помнивший, чтобы он говорил ночью с кем-либо, кроме отца Дамиана, и видел еще кого-нибудь.
— Правда, говорили.
— Может быть, во сне говорил? Я часто говорю во сне.
— Нет! Это не могло быть во сне. Я слышал два голоса.
— Вам, вероятно, почудилось. Ни во сне, ни наяву я не умею разговаривать в два голоса…
— Я не мог ошибиться, — возразил послушник хотя опять тихо, но твердо. — Говорят, что в этой келье живет бес, — добавил он.
Никодима эти слова будто ударили: он вдруг вспомнил вчерашний шорох за печкой и свое предположение, что там шуршит не иначе, как бес.
— Живет бес! — повторил он за послушником.
— И меня это крайне интересует, — продолжал послушник, — я потому к вам и обратился, что полагал…
— Полагали, что я с бесом разговаривал и видел его?
— Да.
— Вы ошиблись: беса я не видел и с ним не разговаривал, но почему-то безотчетно думал о нем, когда вошел в келью. И, кроме того, слышал за печкой дважды шорох.
— Ну вот видите, шорох! Значит, это правда, — заторжествовал послушник, — Нет, вы скажите мне, — он приблизился к Никодиму и зашептал ему на ухо, — правда, что вы говорили с бесом?
— Зачем вам это?
— Так… я вам потом объясню…
— Вам не придется объяснять: я беса не видел.
Послушник отодвинулся к той же притолоке и, приняв вид безразличный, сказал уже по-иному, бахвально и нагло:
— Весело у нас в монастыре. Особенно, когда исповедуются.
— Почему же весело? — спросил Никодим с гадливостью.
— Я ведь все слышу. Слух у меня отменно развит. В одном конце церкви исповедуются, а я с другого слышу. Ну, конечно, когда мужчины исповедуются, так это не очень интересно: мужчина ведь известен со всех сторон, он как на ладони — всякому виден. А женщины — дело другое; особенно, когда из города дамы приезжают. Вкусно!
И даже языком прищелкнул. Никодим сурово молчал.
Послушник еще попереминался с ноги на ногу и, уже увлекаясь своей новой ролью лихого и бывалого человека, причмокнул и заявил:
— Пикантно! Вы тут пожили бы — я вас многому научу. Я знаю, откуда хорошо подслушивать. Такие вещи приходится слышать, что просто диву даешься; знаете ли, есть крылатое слово: век живи — век учись; я, как попал в монастырь, особенно глубоко стал эту пословицу чувствовать.
— Послушайте, — задал ему Никодим вопрос, — откуда вы такой, что у вас вот эти слова: пикантно, дамы?..
— Я из дворянской семьи. Наш род древний и хороший, — не без гордости ответил послушник.
— По вашей наружности судить трудно, и я думал как раз наоборот, — горестно и тоскливо заметил Никодим сквозь зубы, но собеседник его не обиделся.
— Знаете что, — заявил Никодим через минуту, чтобы выйти из глупого и нудного положения, в которое он попал, пригласив к себе этого наглеца, — пойдем на улицу: я хочу подышать свежим воздухом; у меня болит голова.
Они вышли задним крыльцом на монастырский двор, к кузнице и бочарне и прошли к голубятне. Никодим шел впереди, послушник в расстоянии одного шага от Никодима, внимательно рассматривая спину своего спутника. Никодим это рассматривание отлично чувствовал, и на душе у него становилась все гадливее и гадливее, но он не находил в себе силы отогнать или даже просто отшвырнуть от себя этого человека… Никодим, наконец, не выдержал и, круто повернувшись, столкнулся со своим спутником.
Тот, охнув, спросил по-старому робко, нерешительно:
— Я вам надоел?
— Да! Надоели, — закричал на него Никодим, — оставьте меня одного — я хочу ходить без вас!
Послушник поклонился и покорно отошел в сторону… Как раз один из монастырских служек перед тем взобрался на голубятню по лесенке и с диким криком, на глазах Никодима, махнул по голубям тряпкой, привязанной к палке; ворковавшие до того голуби с шумом снялись и, взмывая к небу, красивой стаей залетали.
