Философия сознания без объекта. Размышления о природе трансцендентального сознания - Франклин Меррелл-Вольф

всего периода пребывания в высшем состоянии сознания я не терял ощущения тела и вполне сознавал свое окружение. Умственная деятельность не была подавлена; напротив, мысль была живой и острой. Я непрерывно сознавал себя – в двояком смысле. С одной стороны, я был (и есть) этим изначальным «Я», тождественным неограниченному и абстрактному Пространству. Но в то же время в этом Пространстве имелось своего рода точечное присутствие: анализирующее «я», сознание типа «субъект-объект». Пожалуй, первое «Я» можно описать как первичную светоносную вездесущую субстанцию, но этот Свет не истекал ни из какого центра, тогда как второе «я» – словно отраженный свет, сфокусированный в точке (как у прожектора). Прожектор сознания анализирующего «я» можно направить внутри изначального Света куда угодно, сделав избранную зону частью сознания низшего «я». Благодаря этому процессу я смог вместить осознанные смыслы в рамки относительного сознания, что позволило помнить не только смутно ощутимый факт причастности к трансценденции, но также и все, что я сейчас пишу, и ту бесконечно более значимую целостность сознания, которая не поддается никаким формулировкам. Это изначальное сознание – вневременное, но анализирующее «я» действует во времени. То, что мне удалось вынести с собой в относительное состояние, по объему соответствует той степени «мозгового» мышления, которая была мне по силам во время периода проникновения. Естественно, я сосредоточил внимание на тех особенностях, которые мне как индивидууму казались имеющими большее значение.

Как мне кажется, то, что я назвал Изначальным Сознанием, должно быть идентично «Бессознательному» фон Гартмана. Какое может быть различие между «сознанием» и «бессознательным», если отсутствует сознающее «я»? Сознание, которое себя не сознает, из-за этого не будет и знать, что оно сознательно. Так, индивид, который никогда не знал болезни или боли, остается в значительной степени несознающим свой организм. Но с появлением боли он сразу сознает свой организм в совершенно новом смысле. А потом, когда боль стихнет (особенно если она была затяжной), человек станет сознавать здоровье своего организма. Здоровье приобрело особую осознанную ценность. Это сразу же наводит на мысль, что сознающее «я» возникает вследствие некого сопротивления свободному течению потока сознания. Когда это происходит, возникает различие между сознанием и бессознательностью, которое прежде не имело никакого смысла.

Этот ход размышлений навел меня на мысль, что на самом деле надо различать не «сознание» и «бессознательное», а сознающее индивидуальное «я» и его отсутствие. Если где-то нет индивидуального «я», то утверждение о бессознательности данной зоны ничуть не правомочнее заявления о том, что это область сознания, в которой отсутствует индивидуальное «я». Разве такой подход не упрощает существенно интерпретацию того, как так называемое «бессознательное» входит в сознание?

Изначальное Сознание невозможно описать как концептуальное, эмоциональное или перцептуальное. Кажется, что в Нем потенциально присутствуют все функции, но это Сознание как целое есть некий сплав всех их и нечто большее. Оно в одно и то же время является глубоким, субстанциальным и живым видом сознания, материи, формы и познавательных функций сознания. Это – не знание о чем-то и поэтому – не сфера отношений. Субстанциальность и сознание существуют не как две отдельные реальности. Было бы правильнее сказать, что это сознание есть субстанция, а субстанция является сознанием. Таким образом, они суть две взаимопроникающие стороны целого. Это определенно вполне «ощутимое», как бы «оплотненное» сознание, вовсе не похожее на разреженность рядов взаимосвязей терминов[57].

Когда я находился в этом Состоянии, меня особенно поразил тот факт, что логический принцип исключения противоречия здесь попросту неуместен. Было бы неверно сказать, что принцип этот нарушался, скорее он был неприменим. Изоляция любой фазы данного Состояния сразу же приводила к осознанию противоположной фазы как необходимого дополнения первой. Предпринятая индивидуальным мыслящим «я» попытка изолировать что-то немедленно вызывала некий поток в самой сущности сознания, так что намечающаяся изоляция обращалась в свою противоположность – как соучастница вневременной реальности. Данный эффект потока разбивал вдребезги все мои старания вместить это Состояние в категорию относительного знания. Однако не было ощущения пребывания в каком-то странном мире. Я никогда прежде не сталкивался с состоянием сознания, которое казалось бы столь естественным, нормальным и правильным. Я как будто знал, что именно такова природа Реальности и что мне это каким-то образом всегда было известно. Скорее казалось странным, как это я столько лет отождествлял себя с эго и воображал себя чуждым высшему Бытию. Оно казалось реальным фактом, лежащим в основе всякого сознания всех существ.

Я припомнил свою прежнюю уверенность в реальности страданий в этом мире. Эффект от этого был не сильнее, чем воспоминание о каком-то сне. Я видел, что на самом деле никакого страдания нигде нет, что нет ни единого создания, нуждающегося в руке помощи. Сущность сознания и квинтэссенция жизни всех существ уже пребывают в этом Состоянии; и то, и другое никогда не было (и не могло быть) отторгнуто от него. Мирская сфера со всеми ее борениями и болью, будто бы длящимися миллиарды лет, фактически является сном (или кажется им), протекающим в мгновение ока. Я просто не мог ощутить никакой настоятельной потребности или долга, которые бы призвали меня вновь действовать в мирской сфере. Здесь речь идет не о том, что я решил куда-то уйти, оставить кого-то или отказаться от выполнения обязанностей, – я нашел себя настолько тождественным всему, что рассеялся последний малейший элемент дистанции. Я помнил, что, как говорят, сострадание толкает на работу в мире, но в этом Состоянии данная идея не выглядела реальной, потому что не было (и даже не могло быть) никого, кто нуждался бы в такой помощи. Хотя те, кто играли с этим сном жизни форм, и могли заблуждаться, воображая, что такая потребность есть, я знал, что в этом сне нет ничего реального[58].

Императива нравственного закона более не существовало, ибо не было и нет ни добра, ни зла. Казалось, я мог применить силу, и даже в потенциально неограниченной степени. Я мог выбрать действие или покой. Выбери я действие, то мог бы направить его по любому избранному пути. Но действовать мне или нет или действовать так или по-другому – все это имело абсолютно одинаковое значение. Не было ни верным, ни ошибочным предпочесть что-либо или сделать что-то как-то иначе; в любом выборе не было ни достоинства, ни позора. Это выглядело так, словно любой выбор тут же становился Божественно предопределенным и неподвластным пересмотру какого-либо суда низшей инстанции.

Для меня как личности это Состояние было в высшей степени привлекательным. Пока оно длилось, я будто необратимо сливался с ним. Я вспомнил, что