Артур Уэйт - Каббала
XVI. Элифас Леви
Между периодами Сен-Мартина и Альфонса Луи Константа, о котором пойдет речь, французская литература, связанная с темой Каббалы, была, можно сказать, скорее инициирована, чем получила новый толчок после публикации Адольфа Франка, к взглядам которого на еврейскую религиозную философию в христианскую эпоху я уже не раз обращался130. Я также уже говорил, что его чрезмерно высокая оценка этого явления остается тем не менее беспримерной после восьмидесятилетнего интервала, и, несомненно, современная критика в определенном отношении сознательно или бессознательно обращалась к его выводам, не только в вопросе о древности зогарической традиции, но и о самом корпусе Зогара. Труд Франка, впрочем, тоже имеет свои границы, и всем известно, что в Германии приведенные им выдержки из каббалистических книг подверглись суровой критике; и вместе с тем по охвату и освещению предмета ничто пока еще не превзошло его научное изыскание. Его анализ Сефер Йециры и Зогара, наряду с намеченными им соответствиями между философской школой Каббалы и школами Платона, Александрии, Филона, закладывали фундамент научного знания этого предмета во Франции и вместе с исследованиями Мунка, вышедшими через несколько лет, составляют основной источник этого знания вплоть до наших дней; другая же часть, связанная с оккультистскими мечтаниями и фантазиями, появилась с легкой руки Элифаса Леви. По своим методам и мотивам Франк и Леви представляют собой два противоположных полюса. Первый был академическим ученым, лишенным каких бы то ни было тяготений к оккультизму; второй притязал не только на посвященность в оккультные тайны, но и на статус адепта и изучал эту литературу не с позиции ученого исследователя, пользующегося методами науки, для которого важен сам материал и связанная с ним историческая проблематика, а с позиции адепта, пользующегося всеми преимуществами, которые якобы давало ему оккультное эзотерическое знание.
Не к самым значительным трудностям современного критического исследования Каббалы можно отнести проблему места Альфонса Луи Константа в когорте исследователей и комментаторов; она была решена не без моего участия, когда мне удалось разрешить эту проблему. Ни во Франции, ни в Англии нет фактически никого, кто проникся бы интересом к оккультным искусствам и спекулятивной мистике не под влиянием Элифаса Леви. Я, разумеется, говорю о периоде после 1850 г.131, и могу добавить, что немногие из посвященных таким образом делали что-либо, кроме чтения толкований своего первого проводника в темный свод догматов, представляющий тогда эзотерическую традицию евреев. Так что, если бы потребовалось просто перечеркнуть, а не всего лишь значительно ослабить авторитет, приписываемый Элифасу Леви, можно не сомневаться: это и сейчас до глубины души оскорбило бы его живущих во Франции приверженцев; однако это лишь проявление минутной слабости, и надо без колебаний следовать своей дорогой, когда того требует истина.
Не думаю, чтобы Леви высказал независимое суждение хотя бы по одному конкретному историческому вопросу, в котором была хоть капля сомнения. Он никогда не заботился о точной передаче мысли автора. Если в одном случае он приукрашал историю силою собственного воображения, точно так же нередко случалось ему приписывать древнему автору мысль такого рода, какую было бы удивительно прочитать у старинного писателя, но таковой у него и в помине не было, разве что посредством волшебника вроде отца Константа со способностью трансмутировать все, к чему ни притронется. Он, например, берет ничем не примечательную книжечку аббата Тритемиуса, которая совершенно не отражает мнения этого ученого-бенедиктинца, а написана им просто как пустяковый трактатец, адресованный германскому князю, где объясняется, как некоторые исторические личности в древние времена правили миром, соотнося власть с планетарным разумом, и под их влиянием правили и передавали власть друг другу. Леви подает этот трактат как величайшее и высочайшее достижение профетической науки, хотя в нем нет и половины проницательности нашего практичного друга Нострадамуса и его можно сравнить разве что с любым годом по ежегодникам Рафаэли и Цадкиэля. Вот пример, как Леви умудряется вычитывать из книг все, что ему угодно. По этой же несчастной книжонке можно проверить, насколько точно передает Леви содержание. Он заверяет нас, что предсказание Тритемиуса заканчивается пророчеством о наступлении всемирной монархии в 1879 г. У Тритемиуса ничего подобного нет; он скромно замечает, что для освещения периода после этого года нужен дар пророчества, столь щедро усваиваемый ему его обозревателем. Я упоминаю об этом факте, к которому я уже раньше привлекал внимание132, чтобы продемонстрировать тот интеллектуальный уровень, с которым Элифас Леви подошел к Каббале и оккультной литературе. Решения Священного Собрания (Санхедрина) претерпели невероятные трансформации благодаря ловкости их интерпретатора, и сугубо конкретный факт в руках этого фокусника оказывается в области мифологии.
Не будем задерживаться на печальной участи любой цитаты из еврейских источников во всех его сочинениях, которые он пропустил через типографский станок. Такие чудовищные ляпсусы невозможно объяснить простой беззаботностью, не объяснить их и если предположить, что он просто не знал языков, на которых они приводились. Он был с ними знаком в общих чертах, но не обязательно свободно владеть еврейским или китайским, чтобы выверить используемые пассажи. Но пассажи у Элифаса Леви «никому не под силу ни выговорить, ни написать». Однако и в делах простейших ошибки его поражают воображение. Он дает три матери-буквы на иврите неточно133, что для ученого, изучающего Сефер Йециру, совершенно непростительно; это то же самое, как если бы английский поэт ошибся в перечислении гласных своего родного языка.
Самый же, пожалуй, впечатляющий (и последний) пример мы встречаем в его посмертном труде, озаглавленном «Книга Сияния»134. Первая часть в ней замыслена как сокращенный перевод Великого Собрания. Леви ничтоже сумняшеся говорит, что решения этого Конклава содержатся в еврейском трактате под названием Идра Сута, и эти слова соответственно фигурируют в оглавлении его версии, но Идра Сута, правильнее Зута, – это название Малого Собрания, тогда как запись Великого Собрания зафиксирована в Идра Раба. Что подумали бы мы об уровне компетентности комментатора книг Ветхого Завета, если бы он сообщил нам, что слово «Берешит» находится во Второзаконии?
Вместе с тем, помимо неряшливого анализа, встречающихся на каждой странице неверных прочтений слов и необычайной безалаберности в обращении с историческими фактами, произведения Элифаса Леви не лишены определенного интереса. От всех других писателей-оккультистов его отличают не познания в оккультизме, а своеобразная гениальная способность интерпретатора, сквозь призму которой он пропускал это знание, откуда тот поразительный результат, который он умудрялся вывести из древнего учения или древнего автора. Конечно, о надежности этих результатов не приходится говорить; они отражают скорее позицию агностика, а не трансцен-денталиста; они и подрывали в конечном итоге позиции трансцендентализма; но, поданные в безукоризненно эзотерической упаковке и на оккультистском жаргоне, они заворожили его поклонников, число которых благодаря им неизмеримо росло, и они же в свое время дали новый импульс к изучению оккультистских спекуляций. А это все равносильно утверждению, что Элифас Леви ничего не дает в плане верного понимания оккультных фантазий, а если говорить о Каббале, что он привносит в эзотерическую традицию Израиля смысл, который совершенно не сообразуется с тем, что там есть.
Возьмем, к примеру, его вывернутый наизнанку текст первой главы Книги Бытия, которую, по его словам, он якобы толкует на базе учения Каббалы135. Не приходится говорить, что под этим нет и быть не могло никакого раввинского авторитета и что это могло прийти в голову только французу второй половины XIX в. с богатым воображением. Поскольку ограниченность места не позволяет привести выдержку из этого произведения, я отсылаю читателя к работе, где я ее привожу полностью136. Вкратце это можно охарактеризовать как переворачивание истории творения с ног на голову – не сотворение человека Богом, а сотворение Бога человеком. Или, если угодно, это эволюция идеи Бога в человечестве. Как игра ума и интеллектуальное развлечение это, может, и замечательно, но вот пункт, в котором трезвый критик не может не расходиться с таким интерпретатором: «Этот оккультный Генезис* был выдуман Моисеем перед тем, как писать свой собственный».
Возьмем еще один образец, который, хотя и приведет нас к тому же вопросу, пожалуй, ближе к нашей задаче, поскольку это конструкция, выстроенная на зогарической символике. Для Элифаса Леви Макропросопос, или Большой Лик Зогара, – это эволюция идеи Бога137 от смутных божеств, представленных Царями Едомскими. Микропросопос – это великая ночь веры. Один – Бог мудрых, другой – идол простонародья. Один – великая творческая гипотеза, другой – темный образ, запретная гипотеза. А поскольку Малому Лику приписывается имя Тетраграмматон138, отсюда следует, что тайна Зогара – это предполагаемое речение адепта при принятии египетских мистерий: «Озирис черный бог». Тогда как Микропросопос – это «не Ариман персов, не злое начало манихеев, но более возвышенный концепт, посредующая сень между бесконечным светом и слабым зрением человека; покров, созданный по подобию человеческому, которым Бог по Своей воле прикрывает Свою Славу; сень, содержащая основу всех мистерий, объясняющая ужасающее Божество пророков, наводящее ужас и страх и трепет. Это Бог священников, Бог, требующий жертв, Бог, обычно спящий и пробуждаемый храмовыми трубами, Бог, Который сожалеет о том, что создал человека, но, побеждаемый молитвами и жертвоприношениями, умилостивляется, когда дело касается наказания»139.
