Александра Созонова - ...Либо с мечтой о смерти

— Можете звать меня Ниц, — вежливо, дав мне время на разглядывание, представился красивый старик. — Это местное прозвище, оно мне лестно, и потому я охотнее откликаюсь на него, чем на имя, данное при рождении.

— Ниц — от словосочетания «падать ниц»?

— Нет, это сокращенное от Ницше. Поскольку привык цитировать выдающегося мыслителя к месту и не к месту.

Я покивал, принимая к сведению.

— А я Норди. Цитирую крайне редко.

— Будем знакомы. Как славно вы тут устроились, в одиночестве, под шум прибоя, под шелест вечной листвы… «О, одиночество! Отчизна моя, одиночество!» — провозгласил он с пафосом, видимо, не желая показаться голословным. — Сегодня ветрено.

— Как и почти всегда, полагаю?

— О да. Моей варяжской крови здесь хорошо.

— Вы родом из Скандинавии? — Не то чтобы мне был интересен ответ на этот вопрос (как и на все иные), но приличие требовало как-то поддерживать светскую беседу.

— Моя кровь оттуда. Я — нет.

— Вы, по всей видимости, «мартышка»?

— Как-как? — Он поперхнулся. — Простите?..

— О, вы меня простите — если невольно оскорбил. Мне показалось, эта классификация в ходу у всех стареньких. А вы ведь старенький, так?

— Разумеется. Я здесь уже третий месяц. Догадываюсь, с кем вы имели счастье беседовать до меня, — важно изрек Ниц.

— С господином из России по имени Джекоб. Он любезно познакомил меня с классификацией здешних обитателей собственного изготовления: «запчасти», «мушки», «мартышки». Еще таинственные «приматы», число которых крайне ограничено. Выходит, она в ходу не у всех?

— «Запчасти», «мушки», «мартышки»… — повторил Ниц, словно пробуя каждое словечко на вкус. — Разумеется, я знаком с классификацией господина Джекоба. Она чересчур поверхностна, на мой взгляд. И грубовата: кто-то может и обидеться. У меня в ходу другая: «верблюд», «лев», «ребенок».

— Тоже Ницше? Понимаю. «Верблюд» — тупая покорность судьбе и служение, «лев» — отвага и попытки вступить с судьбой в состязание, «ребенок» — игра и любопытство. В таком случае, говоря вашим языком, вы — «ребенок»?

— «Дитя есть невинность и забвение, новое начинание, игра, самокатящееся колесо, — пробормотал старик. — А чтобы завоевать себе свободу и священное Нет даже перед долгом — для этого, братья мои, нужно стать львом». О нет! — Он улыбнулся смущенно-горделиво. — «Ребенок» — ваш Яков. Большой и нелепый. А львы — те, кто основали клинику. Я же — вне каких-либо классификаций.

— Значит, вы из передумавших?

— Ну, что вы. Как можно передумать? «Во все времена моей жизни я испытывал неимоверный излишек страдания». Неимоверный… Полагаю, вы тоже, милый юноша, раз вы здесь. «Я страдаю всем существом и от всего существующего». Буквально, от всего! Видите, чайка выхватила из воды блестящую рыбку? Ужас этой серебряной рыбки в предчувствии неминуемой гибели, ее боль от птичьих когтей, впившихся в нежные бока — пронзают меня. Мне тоже до жути страшно и нестерпимо больно, поверите ли? — Ниц бормотал негромко и мечтательно, уставив большие, без блеска, глаза на океанские волны. — Еще мне больно от вашей толстокожести, Норди. Она царапает меня, как наждак, даже когда вы молчите. — Он покосился в мою сторону, но ответить я не успел. — Впрочем, я не жалуюсь, любезный мой друг, никоим образом не жалуюсь! «Сорвать лучший плод бытия значит: жить гибельно!» А вы знаете, что это такое — жить гибельно, упиваться смертельным отчаяньем, внечеловеческой мукой?! — Голос старика возвысился, глаза сверкнули в экзальтации. — Но иначе нельзя. Иначе не жизнь, а жалкое прозябание. Ведь «только великая боль приводит дух к последней свободе, только она позволяет нам достигнуть последних глубин нашего существа». Поэтому, благодарю тебя, боль! Слава тебе, отчаянье!..

Ниц вскочил с лавочки и шагнул к берегу. Последние слова он адресовал не мне, а стихии. Норд-ост красиво заиграл серебристыми прядями, открывая впалые виски и узкие уши с длинными мочками. Поэт-бунтарь и равная ему по масштабу страстей и порывов океанская бездна, да и только! Интересно, он уже приехал сюда с изрядно съехавшей — на почве любви к немецкому безумцу, крышей, или она соскользнула здесь — как следствие инсуффляций, бхогу и внушенных трипов?

Захотелось уйти: в присутствии душевнобольных ощущаю себя неуютно, даже с тихими. (Старик же вполне мог оказаться и буйным, судя по прелюдии и засверкавшим очам.) Ничего не могу с собой поделать: как бы ни сочувствовал, отторжение сильнее. Примерно так же, думаю, действовало бы общение с инопланетянами. Сумасшедший — пришелец из другого мира, где все законы, и этические, и эстетические, иные, мотивы чужды и стремления невнятны.

Я поднялся с лавочки, стараясь сделать это бесшумно. Но Ниц услышал и обернулся. Порывисто подавшись ко мне, ухватил за рукав.

— «Так никто еще не творил, не чувствовал, не страдал: так может страдать только Бог, только Дионис!» Мы все здесь боги, понимаете вы это? Тот, кто дошел до предела отчаянья, до последней черты — становится Богом. Я — Бог, и вы — Бог, так откуда тогда зависть, соперничество, непонимание? Откуда наша вражда?

— Позвольте, — я расцепил его пальцы. — С моей стороны никакой вражды. Напротив, крайне рад был познакомиться и пообщаться с вами. Но мне пора.

— Нет, вы не убегайте, не проявляйте трусость и малодушие, вы ответьте!

— Абсолютно согласен с вами относительно непонимания и вражды. Но я спешу, простите великодушно!

Я боялся, что он будет продолжать цепляться и патетически завывать и процедура прощания растянется. Но старик покорно опустил руки. Лицо его окаменело, светлые глаза погасли. Зрачки ушли в сторону и застыли.

— «Отчизна моя, одиночество…» — пробормотал он сам себе. — К чему я спешу покинуть ее? Зачем совершаю тягостные и жалкие попытки быть услышанным? «Я пресытился своей мудростью, как пчела, собравшая слишком много меду; мне нужны руки, простертые ко мне». Но где они, эти жадные руки, эти чуткие души?..

Отойдя шагов на двадцать, я обернулся. На берегу застыла живая статуя. Крайне живописная, учитывая развеваемое ветром серебро волос и эстетский наряд, и в то же время убогая в своей нелепости.

Бедный старик. Придумал себе эффектную броню, сверкающие доспехи из фраз знаменитого безумца и считает, что хорошо защитился. Но при этом паническая неуверенность в себе, страх и оголтелая тоска вопиют из всех щелей блистающего одеяния. Знает ли он, как смешон? Как бесконечно жалок? Впрочем, не более чем я сам, взявший на себя роль иронического соглядатая.

Вечером, подводя итоги дню, признал его плодотворным: мой внутренний музей пополнился сразу двумя экспонатами. Неплохо.

Еще в юности у меня появился и был культивирован определенный взгляд на окружающих людей — как на произведения искусства. Разумеется, данный угол зрения не исчерпывает всего богатства отношений и взаимодействий. Но греет и вдохновляет, расцвечивает людской мир новыми красками. А также немало поддерживает в жизненных передрягах, пусть и на уровне самовнушения: произведением искусства можно восхищаться или отвращаться, но оно не предает, не разочаровывает, не наносит мучительных ран.

Если провести аналогию с гигантским музеем, то все картины в нем в той или иной мере интересны и неповторимы, но мимо девяти из десяти проходишь, не останавливаясь, отмечая лишь сюжет или колорит. У малой части притормаживаешь, распахнув глаза: встретив самобытное, ни на что не похожее. Порой же замираешь надолго, впав в столбняк, как возле Джорджоне или Ван Гога, Врубеля или Рембрандта. Шедевр всегда потрясает до самых основ, неважно — восхищением, удивлением или ужасом.

Мне грех жаловаться: жизненный путь изобиловал самобытными личностями во все его периоды. А шедевры, редкие, поразительные и непостижимые, встречались даже в самом узком, самом близком родстве.

И кто же они, интересно, эта новая парочка — Джекоб и Ниц? Несомненно, единственны в своем роде. Произведения мастера, а не штамповка с конвейера. Но тянут ли колоритные островные находки на шедевры?

Время определит: диагноз «шедевральности» можно поставить лишь при близком знакомстве. Пока же мне кажется, что мужиковатый русский чудак к этому ближе, чем аристократический безумец. Ниц экстравагантен, он отрада для глаз и он же пугает, но первый, сдается мне, глубже.

Глава 6 КИСЛОТНЫЕ СТРАНСТВИЯ

На следующее утро вместо работы я был вызван на очередную беседу с психоаналитиком. Роу возился с бумажками в своем кабинете. Когда я вошел, не оставил своего занятия, лишь поднял на меня отрешенный взор и вяло поинтересовался, не созрел ли я еще для групповых медитаций. Скука и апатия испарилась без следа, стоило мне бодро заявить, что созрел, но, если у меня есть право выбора, медитациям предпочел бы внушенное ЛСД-путешествие.