Алексей Маслов - Лучшие притчи дзэн: обычные истории о людях необычайных
Ведь всякий текст, пускай даже священный, может быть понят неправильно, комментарии на него, пускай составленные древним мудрецом, могут еще дальше увести нас в сторону или, того хуже, создать иллюзию того, что все прочитанное — и есть наши личные мысли.
Читая тексты, человек уподобляет себя их героям, имитирует их слова, поступки, то есть занимается не столько духовной практикой, сколько подражательством. Конечно, существует немало методов в буддийских школах для того, чтобы правильно истолковать текст, дать его относительно точное понимание. Но опасность запутаться в текстах по-прежнему велика, и единственным критерием истинности может выступать лишь чистое спокойное сознание самого человека. Да и нужны ли для этого священная сутра, долгая молитва или возжигание благовоний — ведь в чистом сердце изначально содержится все понимание мира. А поэтому «не стоит опираться на письмена», — говорят учения Чань. «Прямо взирай на собственное сердце!» — призывают они. Все остальное — лишь подпорки, побочные средства, которые могут как помочь, так и увести в сторону.
Надо остаться один на один со своим сердцем и через медитацию очистить его — тогда и всякое действие будет безошибочным. Проблема выбора в жизни отпадает сама собой, неразрешимые вопросы исчезают навсегда, они просто не поднимаются в твоем сознании.
«Созерцая свое сердце, стать Буддой»
Чань, или Дзэн, казалось бы, самое известное восточное учение, о котором рассказано уже очень многое. И при этом Чань — молчаливый, неразговорчивый, далекий от рассуждений и интерпретаций. Он не требует размышлений или мучительных раздумий. Он лишь показывает нам, что надо прийти к той точке, где, как сказано в одной из историй: «Там, где умолкают звуки, открываются врата к познанию учения Чань». И все подобные истории — явные указатели на это место, где кончаются не только звуки и рассуждения, но вообще любые внешние проявления.
Об этой мудрости нельзя поведать напрямую, ее нельзя украсть или подслушать. Но о ней можно прокричать так оглушительно громко, что у других заложит уши, и они ничего не услышат. А разве не так и делается в гунъанях?
Методом воспитания и одновременно проверки являются эти короткие диалоги — гунъани, это причудливые истории — юйлу, в которых и твоя мудрость, и твое замутнение сознания проявляются сразу и самым очевидным образом. Если понимание текста сутры можно сымитировать, процитировав, например, чей-нибудь комментарий, то в коротких диалогах все происходит на личностном уровне.
Здесь имитировать нечего и невозможно, каждый случай уникален и отражает состояние сознания конкретного человека. И одновременно это — не частное мнение некоего наставника, это абсолютная метафора истинного понимания о мире, просто выраженная в форме, понятной ученикам.
Одним из первых произведений раннего жанра юйлу стала «Сутра помоста Шестого патриарха», рассказывающая о патриархе Чань Хуэйнэне (VII в.). В этом тексте сочетаются сразу несколько традиций, поскольку юйлу как жанр в тот момент только-только зарождался. Прежде всего, в «Сутру помоста» включено несколько несвязанных между собой по стилистике частей (догматические и весьма сложные проповеди, автобиографическое изложение жизни самого Хуэйнэна, его беседы с учениками). Если догматическая часть во многом тяготеет к классическим буддийским сутрам, где методично излагается буддийское учение с использованием того понятийного аппарата, который может быть понятен только посвященным, то беседы с учениками и гостями — это уже прообраз классических юйлу — ярких, образных и афористичных.
Постепенно догматические рассуждения уходили из записей бесед чаньских последователей о жизни их учителя: значительно больший интерес привлекало то, как такие наставники действовали и говорили, а не то, как пересказывали буддийскую традицию. Так зарождается уникальный духовно-философский жанр, которого до этого ни буддийская, ни какая иная восточноазиатская традиция не знала, — изложение внутренней сути учения не через поэтапное описание его постулатов (а именно таковым было собрание индийских буддийских текстов «Трипитака»), а исключительно через личный опыт мастера-наставника. Все учение, по сути, излагалось в коротких диалогах!
Возникновение жанра юйлу именно в рамках чаньской традиции легко объяснимо. Именно с V I–VII вв. чаньские учителя объявляют несколько постулатов, вокруг которых строятся все их дальнейшие проповеди. Основная идея заключалась в том, что в сердце или душе человека уже изначально присутствует буддийская природа (фо син), то есть любой человек аналогичен Будде по всем своим свойствам. Поэтому задача заключается в том, чтобы «взирая на свое сердце, пробудить в себе Будду», а основные принципы гласили: «Непосредственно взирать на природу своего сердца» (чжэнь цзянь синь син), «стать Буддой через внезапное откровение» (дунь у чэн фо), «передавать учение от сердца к сердцу» (и синь чуань синь). А поэтому, как учил Хуэйнэн в «Сутре помоста», «если просветление требует лишь пробуждения сердца, то к чему искать сокровенное где-то вовне?
Лишь услышав об учении, занимайся духовной практикой, и тогда запад (то есть буддийский рай. — А. М.) окажется прямо перед тобой».
По сути, это означало, что весь огромный массив буддийских ранних текстов, прежде всего сутры и комментарии к ним (шастры), утрачивали первостепенное значение. Трактат терял свою сокровенную сущность, оказываясь лишь разводами туши на бумаге, а его место занимали деяния реального чаньского наставника, которые служили своеобразной матрицей поведения и настроя сознания учеников.
Конечно, сутры не отрицались вовсе, например и Хуэйнэн, и Мацзу, и Наньцюань высоко ценили «Алмазную сутру», «Сутру высшей мудрости» («Праджня-парамита-сутра»), но основное обучение проходило не через них, а через реальные поступки, через очищение сознания посредством медитации. Догматическое знание, связанное, в частности, с буддийской логикой и вероучением, становилось вторичным относительно самостоятельной практики созерцания. В некоторых школах такое отрицание классических текстов доходит до логического абсурда, например, наставник Линьцзи призывал к уничтожению сутр вовсе (хотя сам не уничтожил ни одной, и такой призыв был для него было скорее «фигурой речи»), а одно из традиционных изображений патриарха Хуэйнэна показывает его, рвущим в клочья сутры. На смену суховатым догматическим рассуждениям, отдаленным рассказам о неких индийских учителях, которые были не очень близки обычному китайскому последователю, приходят «свои» герои — чаньские мастера.
Постепенно изменяется и сам характер гунъаней — это уже не только характерные случаи из жизни чаньского сознания и тем более не просто забавные истории. Они превращаются в особого рода «темы для медитации», которые не требует никакого решения или ответа — это просто отправная точка для погружения в трансцендентальные области сознания. И как следствие гунъани превращаются в часть особого рода медитационной техники, в частности, именно таковыми они становятся в школах, берущих свое начало от традиции мастера Мацзу Даои. Еще больше «медитационно-технический» аспект гунъаней усиливается в Японии, где они становятся едва ли не самым популярным способом воспитания учеников. Этим, в частности, прославился знаменитый японский мастер Догэн Кигэн (XIII в.), основатель крупнейшей секты Сото дзэн-буддизма. Догэн заимствует эту технику у китайских наставников Чань в провинции Чжэцзян, где он обучался долгое время. Догэн даже был поражен, увидев, что буддийские сутры больше не играют в местных школах столь же важной роли в обучении монахов, как гунъани. По преданию, удивление и несогласие Догэна с этой практикой было столь велико, что он даже отказался перенимать учение у своего наставника и ушел через некоторое время в горы Тяньдуншань в провинции Нинбо к другому наставнику — Тринадцатому патриарху секты Цаодун — Жуцзину.
В юйлу настоящее действие разворачивается как бы за пределами самого текста — этот принцип и лежит в основе всякого гунъаня. Поскольку Чань провозгласил, что «учение передается вне слов и письменных знаков», то может показаться, что он сам загнал себя в тупик из-за не только невозможности хоть как-то поведать о содержании этого учения, но и зафиксировать его в истории — ведь в этом случае составление текстов оказывается просто невозможным.
Первичное учение Чань делает упор на превалирующий характер «сердца», или «души» (синь), как средоточия всей изначальной незамутненной природы человека. Ранний принцип созерцательных школ буддизма гласил: «Будда — в твоем сердце». Но этого, кажется, мало, учителя проповедуют абсолютную неразличимость между состоянием Будды и сердцем, или душой, любого человека. Будда не просто «в сердце»: «Твое сердце и есть Будда», — утверждают наставники V II–VIII вв., такие как Хуэйнэн, Мацзу, Наньцюань и многие другие, которые за счет своих диалогов с учениками стараются избавить их от всех пут, которые порождаются наличием тела, а также чувств и ощущений, связанных с ним.
