Марк Хелприн - На солнце и в тени
В Англии того времени это было настолько неслыханно, что внушало мысль о противоправной деятельности или даже государственной измене. Но Маргарет, озаряемая полудюжиной свечей, быстро избавила их от ложного впечатления.
– Прежде чем вы нас осудите, – сказала она, – поскольку таких запасов говядины нет даже у короля, прошу учесть, что это китовые стейки, которые в Канаде называются, по-моему, ookpik. Отборные ookpik, очень мягкие, очень жирные. Возможно, вам понравятся. Если нет, это вам напомнит, что мы по-прежнему воюем. У нас все-таки есть традиционный картофель, наполовину поддельный шоколадный торт (без шоколада) и хорошие вина с довоенных времен. Почему бы и нет?
Гарри посмотрел на Маргарет и подумал, что, если женщине суждено постареть, при ней все равно может оставаться ее глубокое очарование. Если женщина стареет, она все равно остается женщиной, сущностью бытия, которая неизгладима настолько, что никогда не исчезнет. И если бы мужчины, тоже старея, понимали это, мир был бы счастливее. В Клэр это очарование было так сильно, что представлялось чудом просто находиться с ней под одной крышей.
Но преподаватель Оксфорда имел на него зуб. Его обставили, показав, что он настолько несообразителен, что не понял: его друг, с виду спастически мигавший, на самом деле умолял услышать его и понять. Его выставили ненаблюдательным, а значит, тупым – что для профессионального ученого самый сильный яд на свете. Плюхнувшись на свое место с неистовством грузовика, ударившегося о выбоину, он бросился в лобовую атаку.
– Вы знаете, – сказал он, – американцы едят настоящие стейки, которые привозят с собой. У них огромное количество живой силы и техники. Но тягаться с нашим блеском в боевых действиях они не могут.
– Вы говорите о Дюнкерке?[117] – спросил Гарри. – Или о Йорктауне?[118]
– Не важно, если один на один…
– Нет-нет, – возразил Гарри. – Я из Восемьдесят второй воздушно-десантной дивизии, и вы ступили на почву, которая вас поглотит.
– Каким же это образом?
– Потому что мир, – сказал Гарри, – никогда не видел таких бойцов, как американцы, – по части инициативы, воображения, мужества и стойкости. – В нем продолжал бесчинствовать алкоголь. – С ними не сравнятся ни немцы, ни ненемцы, ни полунемцы – австрийцы, британцы, шотландцы, валлийцы, корнуольцы, датчане или непальцы. Вы можете в будущем порицать нас за это. Можете продолжать думать, что мы дикари, действующие несоразмерно и нецивилизованно. Но это мы спасли вас в прошлый раз. И это мы, гарантирую вам, освободим Париж и войдем в Берлин. Нам это не нравится. Нам не нравится сражаться и умирать. Но, – и здесь он поднял левую руку, – когда приходит время, мы – facile princeps[119] и всегда им будем. Мы для этого родились. Нас этому обучил Новый Свет. То, что в Америке каждый человек – король, уверяет нас в этом.
Здесь он сделал круговое движение рукой, словно волшебник или аристократ восемнадцатого века, взмахивающий платком, и закончил свое разглагольствование, еще раз отпив из стакана, который захватил с собой из салона.
Загнанный в угол Честер, которого на самом деле звали Найджел такой-то, мог только защищаться.
– Вы осознаете, – царственно произнес он, – что я не понял ни единого слова из того, что вы сказали?
– Почему? Потому что не хватает ума?
– Потому что ваша речь отвратительна и неразборчива, это не английский язык.
– А, – сказал Гарри, сталкивавшийся с тем же самым в студенческие годы. – Не английский язык. Не английский. Давайте это рассмотрим. – Он был зол и привык драться изо всех сил. Вот так званый обед! Все равно что есть китовые хот-доги на боксерском поединке.
– Мой диалект против вашего. Если бы в Англии существовал чистый, единообразный, последовательный английский язык, ваше заявление, возможно, имело бы смысл. Но такого английского нет нигде, даже в Лондоне. Даже в Оксфорде и Кембридже. Если вы понимаете тех, кто живет в Саутуорке или, гораздо меньше, в Бристоле, почему бы не понимать и тех, кто из Нью-Йорка или Сент-Луиса? В Индии говорят так, словно плывут на облаке. В Карибском бассейне это похоже на пение. И, кстати, вас самих понимали бы лучше, если бы вы, когда говорите, вынимали изо рта шарикоподшипники.
Гарри был воздушным десантником и действительно не рассчитывал на долгую жизнь. Ему дела не было до того, что званый обед может оказаться испорчен, единственное, чего он хотел, это остаться наедине с Клэр.
– Тогда скажите, – спросил Честер из довольно глубокой расселины, – защитник вульгарной речи Нового Света, что такое сальпиглоссис?
– Что? – рассмеявшись, спросил Гарри – Вы в своем уме? Я, возможно, слишком много выпил. Так и есть, я уверен. Но вы? Я что, вас воображаю? Неужели вы настоящий? Не может быть!
– Я проверяю ваше знание английского языка. Что такое сальпиглоссис?
У Гарри было два варианта. Он мог броситься доказывать, что незнание слова «сальпиглоссис» не имеет ни малейшего значения – или же вытащить кролика из шляпы. Хотя это было почти невозможно, он молился о чуде, и Бог, очевидно, осведомленный о чтении, которому предавался Гарри на койке в Кэмп-Куорне, к северу от Лестера, в одиночестве и холоде, в отсутствие женщин, обуреваемый научным рвением, которое для евреев является наилучшим способом поклонения, даровал ему такое чудо. Оно, посредством огня и света, магии вечера, жизненной стойкости Лондона, мужского духа и женской красоты, пришло от маловероятного, от любви, ото всего, чем он дорожил, и от обязательного курса ботаники, который когда-то едва не свел его с ума.
– Сальпиглоссис, – сказал он, выдержав долгую театральную паузу, – насколько я помню с трудной поры, это травянистое садовое растение с этакими броскими цветками, родственное чертовой петунии, его этимология восходит, я полагаю, к греческому salpigx, труба, и glossa, язык, конечно. Не так ли?
– К сожалению, – признал Честер, – так. – И добавил: – И что же мне теперь делать?
– Ешьте свой китовый стейк, – ответил Гарри, – а я займусь своим. Мы говорим на одном языке, и это делает нас братьями. Представьте, что было бы, если бы мы говорили по-немецки. Мы бы не знали, о чем, черт возьми, мы говорим. Скоро вот войдем в Берлин и разберемся с этим.
Гарри осушил свой стакан и, опасаясь, что ему станет плохо, отказался от вина. Смущенный тем, что слишком долго оставался в центре внимания, он то и дело поглядывал на Клэр, которая, будь там другой мужчина, подходящий ей по возрасту, теперь стала бы уделять внимание ему, чтобы вызвать ревность у Гарри, пусть даже эта ревность исчезла бы вместе с этим вечером и увлечением. Она повернулась к Честеру, вступив с ним в разговор, который затеяла только ради Гарри, что выдавала высота ее голоса, достигавшая ровно того уровня, чтобы тот слышал ее слова через стол.
Волнение, которое Гарри почувствовал, впервые ее увидев, быстро уступило интересу просто слушать, что она говорит. То, что она говорила, и то, как она это говорила, было для него привлекательнее всего, что он мог увидеть или потрогать, и значительно умножало мощную алхимию ее внешности и голоса. Встав при перемене блюд, чтобы подойти к Мартину, сидевшему во главе стола с салфеткой в руке, которая развернулась, словно свиток в руке у государственного деятеля на монументальном живописном полотне, он услышал, как Честер сказал: «Я вообще презираю войну», – а Клэр ответила: «Какое совпадение! Я тоже! Давайте отправим телеграмму Гитлеру и Муссолини. Может быть, они тоже ее презирают».
Гарри нашел боковой стул и поставил его рядом с Мартином, чтобы поговорить с ним относительно конфиденциально. Краем глаза он видел огонь в салоне и его отражение в стеклянных дверях. Это служило заменой всего Лондона, который он представлял себе, словно видел его с воздуха, словно мог каким-то образом воспринять разом усердный труд и необычайные суждения столетий, уравновешенность, сдержанность и справедливость англичан, их горести и испытания, как резак, обрабатывающие город, пока он поворачивается на токарном станке времени. Изгиб Темзы, озаряемый луной, которую нельзя занавесить или выключить, выступал проводником для бомбардировщиков, которые затем зажигательной местью возвращали Лондону его затемненные огни. В опасности способна петь каждая подробность, что и происходило.
– Хотите что-нибудь передать Маргарет, прежде чем она выучит азбуку Морзе, которую будет знать к завтрашнему утру, если позанимается всю ночь?
Мартин проморгал, что после полудня предпочитает чай с лимоном.
– В другое время с молоком?
– Д.
– Полагаю, для меня было бы привычным, – сказал Гарри, – представить вам монолог, как я делал на занятиях. Но как вы поможете мне его заострить? Как вы будете направлять меня и вести?
– Э-т-о в-ы с-а-м-и.
– Я о многом хотел у вас спросить, ведь вы прошли через это – теперь уже дважды. Много сложных вопросов, с которыми я не обращался, когда мог.
