Марк Хелприн - На солнце и в тени
С наступлением темноты он развел костер под скальным навесом, футах в двух от открытого места. Как любой костер из вечнозеленых деревьев, кроме самых влажных, тот бушевал и трещал, подобно выстрелам, яркий, точно рождественские огни на первом этаже универмага. Когда в крошечную пещеру не задувал ветер, в ней было почти тепло, хотя угли еще не образовались. Несмотря на тусклое, потустороннее красное свечение в тысяче футов над Колд-Спрингом, Гарри никто не выслеживал, никто в него не целился, не было ни патрулей, готовых его убить, ни направленных на него гаубиц. Не так давно он в основном обходился без огня. Тогда ночь становилась галлюцинацией, он и ему подобные теряли ориентировку и лишались пальцев, время не оставляло воспоминаний, сердца бились настолько медленно, что это становилось опасным, а тела обмораживались до черноты.
Хотя он намеревался окунуться в прошлое, ему никогда не удалось бы пройти весь путь. Он пережил войну, но не мог этого повторить. И в первый раз он едва справился с этим, а теперь он стал старше. После нескольких лет сражений ему трудно было понять профессиональных военных. Как можно хотеть сражаться снова и снова?
Примерно в половине восьмого он заправил брюки в носки, поплотнее застегнул френч и воротник, подбросил дров в огонь, пока тот не стал золотым, и, оставив одно одеяло и спальный мешок для сна, другое набросил себе на плечи. Поджав ноги и удобно усевшись у гранитной стены, он уставился в бездну. Огни городка внизу он не видел – их закрывал уступ. Вдали тускло светилась белая дымка – еженощное расточительство энергии и эмоций нескольких миллионов жизней, обыкновенное для Манхэттена. Но хотя Манхэттен и прилегающие районы были обширны и простирались на целые царства земли и воды, с расстояния они представлялись не более чем блеском потерянной броши, отразившей луч лунного света.
Даже до Кэтрин… Кэтрин – когда она поставила свою сумочку на скамейку, ремешок упал ей на руку двумя идеально параллельными синусоидальными волнами, словно она была проникнута такой красотой, что красоте этой требовалось проявляться даже в случайностях. Даже до того, как Кэтрин появилась в его жизни, она там каким-то образом уже присутствовала, как бы незримо наблюдая, словно раньше все это было заперто, а цель его жизни состояла в том, чтобы пробиться к ней через страны и моря, участвуя в боях и падая сквозь воздух.
Небо вверху было ясным, в нем пульсировали звезды. Но прямо перед глазами света не было, просто масса черноты, которую глаз лукаво делал серой и заполнял хаотическими фигурами, возникающими из ничего и говорящими непонятными голосами, беспрестанно кувыркаясь и падая. Из этого явилось нечто подобное сну. Появились цвета и лица. И под шумок, в чем-то большем, чем сновидение, начало прорастать другое время.
Ранний вечер на гладких колышущихся водах Бискайского залива: на каждом гребне волны нос эсминца поднимался в воздух на двадцать футов и опускался так чисто, что, прорезая стеклообразные волны, не производил ни пены, ни барашков, ни малейшего звука, а море выступало соучастником в его беззвучном движении на север. Мало что на свете может сравниться с кораблем, изящно ладящим с волнами, а от пребывания на носу захватывало дух. Поскольку скорость эсминца была такой же, как скорость попутного ветра, бесшумные покачивания корабля ритмично повторялись в совершенно неподвижном воздухе.
Гарри и еще полдюжины разведчиков из 82-й воздушно-десантной дивизии сидели над носовым кубриком, пока свет тускнел и гряда облаков окрашивалась в розовые тона. Они ощущали гул двигателей. Узкий корабль, уносивший их в Англию, длина которого более чем в десять раз превышала его ширину, казался копьем в море. Их подразделение, всегда находившееся в авангарде, было отделено от дивизии и отправлено через Гибралтарский пролив, чтобы нанести хук слева через Атлантику.
Они плыли в Англию лишь затем, чтобы оттуда отправиться во Францию, которая могла стать последним пристанищем для некоторых из них, а возможно, и для всех. Но предприятие было столь велико и они участвовали в нем так долго, что интервалы между сражениями теперь сливались с самими сражениями, словно между ними не было никакого различия. Если они чего и боялись, то лишь того, что привыкнут к безопасности и забудут о необходимости отказаться от надежды выжить, чтобы в бою остаться в живых.
В море настороженность не ослабевала. Военный корабль прорезал воды, в которых таились вражеские подводные лодки, рядом лежало оккупированное побережье, откуда регулярно вылетали штурмовики. Моряки были напряжены, и, пока десантники на юте занимались гимнастикой, артиллеристы оставались у своих орудий, а дозорные тщательно осматривали небо.
Несмотря на английскую погоду и на то, как ухудшилась английская стряпня в сравнении с тем, какой плохой она была раньше, все же весна будет мягче, а еда лучше, чем на Сицилии. До начала операции предстоит длительный отдых, когда он сможет погулять по Лондону или в сельской местности, словно никакой войны нет. Он направлялся в Англию, и море, чтобы доставить его туда, поднимало и опускало его в воздухе, в котором он теперь хорошо натренировался падать и парить.
33. Разведчик
В Лондоне, в Сити, по-прежнему стояли массивные каменные колоссы крупных финансовых домов, почерневшие от векового угольного дыма, но их узорные основания теперь были покрыты не снежной крупой, а пылью из бомбовых воронок и пеплом пожаров, истреблявших целые кварталы. Каждая вывороченная воронка, каждый отдельно стоящий дымоход, каждая высокая стена, оставшаяся без опор, или некогда уединенная комната, ныне открытая наружу так, что обои хлопали на ветру, – все служило дальнейшему укреплению английской решимости. Из-за того, как падали бомбы, ударяя наугад и сея неимоверные разрушения, из-за того, что все жители постоянно подвергались опасности, готовые отделиться от материальной сущности, которая могла мгновенно исчезнуть, Лондон озарялся не только взрывами и пожарами, но святостью и жизнью. Его приглушенные цвета, знаменитые оттенки белого и серого, вспышки красного и случайные проблески синего, теперь были исполнены тоски и волнения, что редко случалось прежде.
Гарри Коупленд, ранее состоявший в 504-й полковой боевой группе, но теперь капитан, особая наступательная единица разведгруппы второго батальона 505-го парашютно-пехотного полка 82-й воздушно-десантной дивизии, прошел из одного конца Лондона в другой, не имея ни плана, ни графика, за исключением того, что в конце вечера его ждали по некоему адресу в Южном Кенсингтоне. Поскольку в последний раз он был на званом обеде в другом мире и очень давно, а также потому, что на таких мероприятиях он часто поневоле оказывался подрывным элементом, его переполняли дурные предчувствия.
Хотя Гарри никогда не облекал это в слова, он с самого раннего детства чувствовал, что жизнь необычайно насыщена: ее великолепие подавляет, ее картины крайне требовательны, а время очень коротко. И поэтому единственной стоящей вещью, кроме как встречать ее опасности с достоинством, является восхитительное ощущение, которое испытываешь, находя родственную душу. Это не добавляло ему интереса к людям, сидящим за столом, разговаривающим и позирующим. Но иногда он присутствовал на званых обедах, ибо, признавая, что не все на свете думают так же, как он, всегда надеялся, что когда-нибудь на занудном светском мероприятии встретит женщину с такими же взглядами, настолько естественно одинокую, что пустопорожняя беседа под коктейли и для нее в какой-то мере подобна сожжению на костре.
Дело было и в армейской пище. Он надеялся, что даже в Англии 1944-го кто-то сможет предложить нечто получше, например, настоящие яйца. Были и другие побудительные мотивы, такие, как желание просто оказаться в изящной комнате в обществе женщин, а не в палатке с керосиновой лампой, примусом и бормотанием мужчин, играющих в карты. Не то чтобы ему было не по себе из-за трудностей и лишений или он не знал, что именно испытания сохранили ему жизнь и обязали его пожизненным долгом благодарности. Какого бы возраста ему ни посчастливилось достичь, он никогда не стал бы зарекаться, что если он отвоевал один раз, это не повторится снова. А потом, по мере того как проходило время, он все больше и больше убеждался, что сила, порожденная лишениями, не только защищает от смерти в бою, но и обладает чистотой и строгостью, ярчайшим светом озаряющими существование.
Он хорошо знал Лондон еще с довоенных времен, когда приехал сюда из Оксфорда, спустился – не в общепринятом смысле, не с севера на юг – Оксфорд находится к западу от Лондона, – но следуя течению Темзы. Едва прибыв в город, он стал пользоваться компасом, что позволило ему избежать обманных путей, исхоженных другими. Можно идти на запад вдоль улицы или дороги, которая, постепенно изгибаясь, приведет уже на север или восток. Многое часто развивается не так, как обещано, ведет не туда, куда объявлено, и не остается постоянным, как ожидается. Корректируя свои впечатления с помощью компаса, он получил объективное представление о топографии Лондона, красота которого не уменьшилась. Чтобы добраться до места назначения, он, следуя от Мраморной арки к мосту через Серпантин, пересекал улицы и переулки, выбирая по возможности прямой путь. Пешие переходы, поиск и маркировка маршрутов, верность тому, что существовало раньше, и учет новых характеристик ландшафта – это теперь было частью его ремесла, а от его ремесла время от времени зависела его собственная жизнь и жизнь других людей. В дополнение к официальным упражнениям, таким, как прыжки с парашютом на взгорья Шотландии или на усеянные овцами поля ближе к его базе, он практиковался повсюду, где оказывался.
