Анна Брекар - Неторопливый рассвет
Натурщица мерзла, не подавая виду. Она стучала зубами. Марика дала ей одеяло, чтобы закутаться, заварила чай. Она была очень терпелива со своей натурщицей. С первых же минут ей понравилась беззащитность молодой женщины. Марика обняла ее, чтобы согреть, и натурщица не противилась. Она сразу согласилась, когда Марика предложила ей комнату в роскошном здании на берегу Роны, в нескольких минутах ходьбы от ее дома.
Я жила теперь в комнате, которую она мне предоставила. Спала в кровати на мягких, шелковистых простынях и любовалась видом на реку, катившую за окном свои бутылочно-зеленые воды. По утрам я видела, как люди идут на работу. В здании напротив были офисы, за тонированными окнами которых сновали силуэты. Я наблюдала за ними, как наблюдала бы за какими-нибудь животными. У нас дома была толстая книга – «Жизнь животных» Брема. Эта почтенная книга имелась во многих семьях и была признаком известного уровня образования. Я смотрела в окно с тем же чувством, с каким листала эту книгу. Я была энтомологом, а они, эти мужчины и женщины на улице, – неизвестной разновидностью насекомых.
В этой подаренной мне комнате был шкаф, полный одежды. Это не была одежда Марики. Я могла делать с ней, что мне вздумается. Я примеряла брюки, костюмы, юбки, там было даже вечернее платье. Все мне очень шло, и Марика, навестив меня и спросив, нашла ли я что-нибудь подходящее, с удовлетворением отметила, что я «ее тип женщины».
Работа Марики продвигалась, и, следя за ее кистью, я была счастлива. Мне казалось, что не только картины Марики обретают форму, но и моя жизнь. Каждый ее штрих, каждый мазок рисовал мое новое лицо, мой незнакомый силуэт. Я была уже не маленьким, ограниченным «я», запертым в коробочке, но тенью, набросанной серым карандашом. Я высвобождалась из себя самой. Я себя удивляла. Я наконец-то стала другой.
Я была подругой Марики, я что-то значила, ничего для этого не делая. Она представляла меня незнакомым людям, а на следующий день я узнавала, читая газету, что один пишет пьесы для театра, другой выпустил роман, третий – кинокритик. И все это было мне подарено, как комната и гардероб.
Когда Марика целовала меня в щеку или брала за руку, я была ей благодарна и за все, что она делала для меня, и за эти знаки нежности.
Однажды зима раскинула свою серую сеть, ловя свет дня. За окнами мастерской осталась лишь белая пелена, сквозь которую я видела размытые очертания соседних зданий. Мы с Марикой прогуливались под руку в закоченевших парках. Мороз слепил гравий в комочки, которые перекатывались под нашими ногами. Вот и мы так же примерзли друг к другу, казалось мне. В кафе, куда мы заходили погреться, я задумчиво поглаживала пальцем ее мягкий синий свитер и представляла под тонкой шерстью ее кожу, очень светлую, как простыня, натянутая между деревьями.
Мне снилось, что зима – черное чудовище, пожиравшее дни и свет. Марика поцеловала меня в лоб и подарила каракулевое манто, в котором я должна была позировать. В нем стало не так холодно, а мое тело на фоне меха выглядело красиво.
Мне оставалось лишь ждать, ждать ночи, ждать картины. Зима опутывала меня своей сетью, закрывала мне глаза, и я падала, медленно и наугад, в свою внутреннюю тьму.
После сеансов мы заваривали чай; ночь заключала город в свои объятия, за окнами мастерской плясали снежные хлопья, а мы беседовали о любви, и Марика говорила, что, когда двое понимают друг друга без слов, это и есть любовь.
Порой я чувствовала затылком дыхание Марики и закрывала глаза. Мы как будто знали друг друга всегда, говорила Марика. Слово «изумительно» пришло мне на ум, все было изумительно. Порой я опускала голову на плечо Марики, под вечер, когда за окнами свет становился мягче и гасли облака. В этот час на несколько минут здания, словно съежившись, становились совсем маленькими под огромным небом.
Они не нуждались ни в каких словах, чтобы понять друг друга, чувствуя вместе и одновременно, как отрадны эти часы после работы. Никакие жесты были не нужны, никакие объяснения. Что-то уже свершилось, хотя ничего не произошло. Именно так Марика однажды попыталась объяснить свои отношения с натурщицей Роже, мужу. Но Роже отвернулся к стене и уснул, так и не поняв, что пыталась ему сказать жена. И тогда Марика решила, что это останется ее тайной. Тайной, которую ей даже не надо было оберегать, потому что никто и не стремился узнать ее. Она долго лежала без сна в большой кровати, глядя на оранжевые отсветы, которые отбрасывал на потолок ночной город.
Редкие машины еле ползли по заснеженным проспектам. Люди выходили мало, холодный город выглядел жалким.
Роже надолго уехал. Марика пригласила меня в свою квартиру, словно ей пришлось дожидаться отлучки мужа, чтобы решиться привести меня к себе.
Марика находила меня трогательной, говорила, что во мне есть какой-то надлом, словно я была вещью. Как будто что-то остановилось, твердила она, я словно часы, стрелки которых показывают всегда одно и то же время. Так бывает с теми, кого бросили, объясняла она мне. Они не плачут, оставшись одни, но застывают в безразличии. Теша себя иллюзией, что их не бросили, они сами добровольно отгораживаются от мира и греются на черном солнце независимости. Мне все это нравилось, в устах Марики я становилась каким-то чудом, хотя иной раз мне хотелось ей сказать, что я не та, о ком она говорит. Однако на фотографиях – она меня снимала – я походила на ее описание.
Между сеансами позирования я пыталась писать, но это давалось мне все труднее. Мои желания все больше сосредоточивались в Марике, и только через нее я расцветала. Я терялась в Марике, я цеплялась за нее, как те лианы-паразиты, о которых садовники говорят, что они в конце концов душат растения, дающие им приют. Но Марика меня не боялась. Она твердила, что ей нравится моя душевная неудовлетворенность, что это прекрасная черта характера и я с ней далеко пойду.
В тот вечер, когда я по приглашению Марики пришла в большую квартиру, она попросила меня надеть бархатное вечернее платье, то, что висело в шкафу в комнате, которую она мне предоставила. В этом платье я была похожа на женщину тридцатых годов. Марика попросила меня лечь у камина в гостиной, где горел огонь, и снимала, а я смотрела на нее снизу вверх, будто тонула. Потом мы долго разговаривали и пили шампанское. И в эту ночь мы уснули вместе в большой супружеской кровати.
Утром, когда Марика еще не проснулась, я обошла всю квартиру. Толстые ковры на полу, стены сочных цветов, дорогая удобная мебель. В квартире было жарко, как в теплице. На журнальных столиках, на книжных шкафах, комодах стояли фотографии Роже в рамках – круглых, квадратных, деревянных, кожаных, металлических. Роже на снимках был всегда один, там маленький мальчик в галстучке, тут постарше, в лыжном свитере. Вот он получает диплом «Хай Скул», вот пьет вино в саду отеля. На всех фотографиях, даже сделанных в отпуске, он выглядел озабоченным и сосредоточенным. Мне стало жаль этого мужчину, чьи ковры я топтала, чье шампанское пила, который наверняка заплатил и за одежду, что я носила. Я находила его немного смешным в роли серьезного человека.
Я испытывала незнакомое прежде удовольствие, прогуливаясь в этом мире с картинки модного журнала, рассматривая ценные вазы, серебряные безделушки. Вот они, красота и роскошь, сказала я себе. Небо за широкими окнами было розовым, светало. Накануне выпал снег, далеко внизу люди, спешившие по улицам, казались крошечными. Я слегка презирала эти черные точки, которые гонялись за тем, что мне досталось так легко.
За завтраком Марика снова поцеловала меня в лоб, как дочку, и сказала:
– Ты моя милая, – словно успокаивая.
Днем они пошли гулять в заснеженный парк, выпили кофе на берегу озера. Люди вокруг улыбались им. Они выглядели как задушевные подруги или как мать и дочь. Назавтра Марика сказала, смеясь, что теперь они поженились и что она счастлива как никогда в жизни. Натурщица ощутила легкую брезгливость от этого признания, как будто Марика неуместно пошутила.
Вечером накануне возвращения Роже Марика сменила простыни, убрала квартиру, чтобы стереть все следы их счастливой жизни. Она выбросила два билета в кино, три великолепные розы на длинных стеблях, которые натурщица купила ей на деньги, полученные от нее же на покупки, счета за их обеды и ужины. Это был словно ритуал очищения, чтобы не было того, что было. Ритуал, чтобы забыть натурщицу или представить себе, что им лишь приснилась эта неделя, проведенная вместе.
Марика встретила мужа ласково, он вымотался и недоспал из-за разницы во времени. Они рассказали друг другу, как провели эту неделю, и Марика не лгала, лишь кое о чем умолчала. В постели она тщетно искала остатки запаха тела натурщицы, но Роже обнял ее, и она удивилась, испытав от этого удовольствие. Присутствие мужчины успокаивало ее. Все возвращалось в свою колею, дружба молодой женщины вскружила ей голову, почти до морской болезни, но то была лишь иллюзия, сон. Теперь в ее мире вновь воцарился порядок. Назавтра она встала и с удовольствием совершила привычный ритуал: сварила кофе и накрыла стол к завтраку для двоих.
