Анна Брекар - Неторопливый рассвет
Мне бы хотелось услышать от нее, что со мной не так, с тех пор как я сюда приехала, и почему мне то и дело встречаются лица и голоса из прошлого. Всю жизнь я стремилась к забвению, и мне было невыносимо, что воспоминания преследуют меня на каждом шагу.
– Оставит ли когда-нибудь прошлое меня в покое, я больше не могу, – произнесла я глухим голосом.
Она сочувственно кивнула, как будто прекрасно понимала, что со мной происходит.
– Что ж, эти встречи связаны с испытанием, которое вас ждет. Я вижу разрыв с женщиной.
Она посмотрела на меня внимательно и вдруг сказала с сочувствием:
– Бросьте, не переживайте, у вас есть все, что нужно, чтобы выстоять. Не забывайте, что есть такие темы, на которые можно говорить только с умершими.
Она решительно поднялась, допив свою чашку кофе, и вышла из ресторана, провожаемая свирепым взглядом официанта.
Я пересекла мост Часов, под который, бурля, устремлялась вода. Я шла к террасе под липами, туда, где столько раз представляла себе мою мать, лицом к озеру, одну, сразу после смерти отца, в сладком запахе цветов липы, когда улицы и площади парят, переполненные этим дурманящим ароматом и гудением пьяных пчел. Часами сидела она так, не двигаясь, устремив взгляд на крыши. Я боялась всякий раз, когда она уходила на свои долгие прогулки, боялась, что однажды она не вернется; сталось бы с нее написать письмецо мадам Тюрташ с просьбой позаботиться обо мне? Скорее всего, нет, но страх, что она меня бросит, жил в самой глубине моего существа – еще и сейчас я ощущаю его следы.
Сегодня лето уже перевалило за середину, цветы давно завяли; не удостоив вниманием скамейку, я села на каменную ограду, остаток старой крепостной стены.
С прилегающих улиц до меня доносились голоса и звук шагов, внизу я видела восьмиугольную крышу карусели, под которой кружились лошадки и свинки, лодки и единороги.
Время от времени за спиной проезжала машина. Я вспомнила, что собиралась пойти искупаться, чтобы смыть усталость от перелета и все остальное, но произошло как раз обратное. Прошлое преследовало меня, словно хотело настичь любой ценой, цепляясь за меня своими липкими щупальцами, напоминая обо всех этих недолюбленных любовях, о странных встречах, которые я когда-то сочла незначащими и постаралась забыть. И все эти наброски любви, эти бесплодные попытки казались мне сегодня куда драгоценнее, чем те чувства, что, подобно стальному каркасу, придавали форму моей жизни. Я закрыла глаза, чтобы как наяву увидеть наш дом в Нью-Джерси, утопающий в деревьях, которые там не имеют памяти. По утрам мы с Джоном поднимались очень рано и пили чай в молчании, а за окнами паслись косули, словно домашние козочки. Как долго я любила это ощущение пустоты, в котором парили мы с Джоном.
Она часто присаживалась здесь, возвращаясь с концерта, переполненная мелодиями, которые напевала вполголоса. Она вся отдавалась этому созерцанию, которое любила, которое страстно лелеяла.
Я открыла глаза и вновь увидела город и озеро. Двое влюбленных сидели на скамейке и молчали, держась за руки. Поодаль одинокая женщина тоже смотрела на озеро за крышами, потом она встала и направилась через маленький парк к улице. Когда она проходила мимо меня, ее взгляд скользнул по мне, и тут вдруг я ее узнала. Это была Марика, которой я позировала двадцать с лишним лет назад и с которой пережила такую тесную дружбу на протяжении одной зимы.
Я вскочила и позвала ее по имени. Она остановилась, удивленная; я подошла.
– Марика, ты помнишь меня? Я Ханна, я тебе позировала.
Она посмотрела на меня с недоумением, потом слегка улыбнулась и сказала с прохладцей:
– Ах да, вы были моей натурщицей два года назад.
– Нет, вовсе нет, это было двадцать пять лет назад.
Я мысленно подсчитывала годы, и она, воспользовавшись моим невниманием, сделала движение, чтобы удалиться.
Она пыталась избежать встречи с незнакомкой, которой я стала для нее. Может быть, она теперь так знаменита, что ее останавливают на улице, чтобы попросить автограф, и она приняла меня за одну из поклонниц? Я отчаянно искала способ заставить ее меня узнать. Я должна была найти какой-то код, признак, который укажет ей, кто я такая, вернет из глубин памяти те три месяца, когда мы виделись каждый день.
– Ты по-прежнему живешь в Старом городе?
Это все, что пришло мне в голову, чтобы доказать ей нашу былую близость. Я указала рукой в направлении дома, где в большой квартире она жила в ту пору. Она запахнула свой светлый жакет, как будто озябла, и посмотрела на меня с недоверием.
– Извините, у меня встреча.
Она и вправду не хотела со мной разговаривать, для нее я была лишь незнакомкой, посторонней, ничто не всплыло из глубин ее памяти. У меня перехватило дыхание, к глазам вдруг подступили слезы.
– Но вы ведь Марика?
Пусть только она узнает меня – это стало вопросом жизни.
– Да, это так, но мне очень жаль, я правда спешу.
И прежде чем я успела что-либо добавить, она, улыбнувшись мне холодной светской улыбкой, решительно повернулась спиной.
Я, застыв, смотрела ей вслед с тем же чувством, что и двадцать пять лет назад, когда стояла перед галереей, где она выставила наши картины.
Я поступила в университет четыре года назад и до сих пор училась скрепя сердце, потому что мне очень хотелось писать книги, но я не знала, как за это взяться. Писатели, которых я любила, все были мужчины, и большинство из них прозябали в нищете в мансардах. Мужчиной я, разумеется, стать не могла, но мансарду снять было нетрудно. Вот почему я поселилась в здании, где располагались исключительно офисы, на восьмом этаже, именуемом «для прислуги». Из семи комнат для прислуги пять снимали какие-то чудики, о которых мне не хотелось ничего знать.
Здание находилось в двух шагах от университета, где, в библиотеке, я готовилась к экзаменам. Под вечер пора было покидать большой освещенный зал, сообщество читающих мужчин и женщин, и выходить в сумрак, где стояли на страже два огромных платана. Парк был карманом темноты и тишины в городе, не желавшем спать. Я пересекала его быстрым шагом, сторонясь холодного дыхания каштанов, укорявших меня за беспечность. Вернувшись в мансарду, я заставляла себя два часа писать, чтобы продвинуться в работе над рукописью.
Я всегда думала, что смогу писать хорошие книги, были бы условия.
И все же меня одолевали сомнения. Разве нет у меня сотни причин, чтобы не писать? Слишком много людей пишут слишком много книг, конец света близок, жизнь абсурдна, но самой веской причиной было внутреннее ощущение, что мой замысел мне не по плечу.
В библиотеке Марика сидела напротив меня и оставалась, как и я, до закрытия. Свидетелями нашей умственной работы были деревья и темное небо за высокими окнами, а улица и дома прятались во мраке, чтобы нас не отвлекать.
Пока Марика читала за столом, портреты на стенах, тень деревьев и приглушенные шумы в библиотеке уравнивали нас с ней, и я могла воображать, что она, как и я, засиделась в студенчестве. Но стоило ей встать, как все менялось. Она шла к библиотекарше за книгами уверенно, по-хозяйски. Однажды мне захотелось узнать, что она читает, и я перевернула одну из книг в стопке на ее столе, чтобы увидеть название. Тут как раз она вернулась на свое место, но и не подумала рассердиться на меня за нескромность, а, наоборот, приветливо улыбнулась. В тот вечер я вернулась к себе в мансарду с чувством победительницы. В кармане у меня лежал номер телефона Марики. Она была художницей и фотографом и искала натурщицу, разумеется, за деньги.
Эта встреча показалась мне знаком, как будто, став натурщицей, я приобщусь к миру искусства вообще и своему будущему творчеству в частности.
Ее мастерская оказалась большой комнатой с грязными стенами, совершенно пустой, если не считать холстов, натянутых на деревянные подрамники и повернутых к стене. Сама Марика была в белой блузе, заляпанной красками. В тот день я увидела, какая она маленькая, даже, пожалуй, щуплая. Она походила на героиню сказки, выглядела не вполне реальной. Я все ждала, что она с минуты на минуту исчезнет, но ничего такого не произошло.
Ее мускулистое тело под блузой было тонким, но сильным. Я ощутила это, когда она подошла ко мне, чтобы показать нужную позу, после чего указала на что-то вроде примерочной кабины, окруженной занавесками. К чему была эта стыдливость, если позировать мне все равно предстояло голой?
Босиком я вернулась в огромное пространство, залитое холодным светом. Холодным было все, в том числе и простыня, на которую я легла. Теперь не двигаться. Она рассказала мне о себе. Как пересекла пешком венгерскую границу, рискуя жизнью, причем впустую, ведь вскоре границы открыли. Но чем больше она уходила в свой рисунок, тем меньше разговаривала. Снаружи гудел город, точно рой мух или пчел. О высокие окна бился то ли ветер, то ли гомон людского множества, не знаю. В тишине комнаты время от времени раздавался стук высоких каблучков: кто-то ходил над нами. И когда она замолчала, холод медленно пронизал меня до костей.
