Орхан Памук - Снег
– Нет, – сказал Ка. – Ты хочешь, чтобы они поссорились. – Он видел, что ревность все больше роняет его в глазах Ипек, но все равно не мог сдержаться.
– Я давно прекратила всякие отношения с Ладживертом.
Ка подумал, что грубый тон в словах Ипек не был искренним, но сдержался и решил не говорить ей об этом. Однако спустя некоторое время он заметил, что говорит именно это, уставившись в окно на улицу. Ка еще больше огорчился от понимания, что поступает вопреки себе, не контролируя ревность и гнев. Он мог бы заплакать, но его особенно занимало то, что ответит Ипек.
– Да, когда-то я была в него очень влюблена, – сказала Ипек. – Но сейчас почти все прошло, со мной все в порядке. Я хочу поехать с тобой во Франкфурт.
– Что значит – ты была в него очень влюблена?
– Я была сильно влюблена, – сказала Ипек и решительно замолчала.
– Расскажи, как сильно ты была в него влюблена.
Ка почувствовал, что, утратив хладнокровие, она колеблется, сказать правду или утешить его, разделить его любовную боль или расстроить еще больше, как он того заслуживал.
– Я любила его так, как никого не любила, – сказала Ипек, отводя глаза.
– Возможно, потому, что ты не знала никого, кроме своего мужа Мухтара, – сказал Ка.
Он раскаялся, как только произнес эти слова. И не только потому, что предвидел ее обиду, но потому, что предчувствовал, насколько резко ответит Ипек.
– Возможно, в жизни у меня не было большой возможности сближаться с мужчинами, потому что я – турчанка. Ты, должно быть, в Европе познакомился со многими свободными девушками. Я не спрашиваю тебя ни об одной из них. Полагаю, что это они научили тебя расспрашивать о бывших возлюбленных.
– Я турок, – сказал Ка.
– Такие утверждения обычно используют для оправдания дурного поступка или извинения за него.
– Поэтому я вернусь во Франкфурт, – сказал Ка, не веря в то, что сказал.
– Я поеду с тобой, и там мы будем счастливы.
– Ты хочешь уехать во Франкфурт, чтобы забыть его.
– Я чувствую, что, если мы сможем вместе уехать во Франкфурт, спустя какое-то время я полюблю тебя. Я не похожа на тебя; я не могу полюбить кого-то за два дня. Если ты будешь терпелив ко мне и не будешь разбивать мне сердце своей турецкой ревностью, я буду очень тебя любить.
– Но сейчас ты меня не любишь, – сказал Ка. – Ты все еще любишь Ладживерта. Что делает его таким особенным?
– Мне нравится, что ты хочешь узнать об этом, но я опасаюсь твоей реакции на мой ответ.
– Не бойся, – сказал Ка, не веря своим словам. – Я очень тебя люблю.
– Я смогу жить только с тем мужчиной, который сможет любить меня, после того как услышит то, что я скажу. – Ипек какое-то время молчала и, отвернувшись от Ка, засмотрелась на заснеженную улицу. – Ладживерт очень нежный, очень рассудительный и великодушный, – горячо сказала она. – Он никому не желает зла. Однажды он всю ночь плакал из-за двух щенят, которые остались без матери. Поверь мне, он ни на кого не похож.
– Разве он – не убийца? – спросил Ка безнадежно.
– Даже те, кто знает о нем лишь одну десятую того, что знаю я, сказали бы, что это – глупость, – сказала Ипек и засмеялась. – Он не может никого погубить. Он – ребенок. И, как ребенку, ему нравятся игры, мечты, он любит подражать кому-нибудь, рассказывает истории из «Шахнаме», из «Месневи», в нем живут одновременно самые разные люди. Он очень волевой человек, очень умный, решительный, очень сильный и очень веселый… Ах, извини, не плачь, милый, хватит уже плакать.
Ка тут же перестал плакать и сказал, что теперь не верит, что они смогут вместе поехать во Франкфурт. В комнате наступила долгая, странная тишина, которая время от времени прерывалась всхлипываниями Ка. Он лег на кровать и, повернувшись спиной к окну, свернулся калачиком, как ребенок. Через какое-то время Ипек легла рядом с ним и обняла его сзади.
Ка хотел сказать ей: «Перестань». А потом прошептал:
– Обними меня покрепче!
Ка нравилось чувствовать щекой, что подушка намокла от его слез. И было так приятно оттого, что Ипек его обнимает. Он уснул.
Когда они проснулись, было семь часов. Оба внезапно ощутили, что смогут быть счастливыми. Они не могли смотреть друг другу в глаза, но оба искали повод, чтобы помириться.
– Не обращай внимания, мой милый, ну же, не обращай внимания, – сказала Ипек.
Ка не мог понять, означало ли это, что все безнадежно, или можно верить, что прошлое забыто. Он решил, что Ипек уходит. Он очень хорошо знал, что если вернется во Франкфурт без Ипек, то не сможет продолжить даже свою прежнюю несчастливую жизнь.
– Не уходи, посиди еще немного, – произнес он с волнением.
После странного, тревожного молчания они обнялись.
– Господи, господи, что будет! – воскликнул Ка.
– Все будет хорошо, – сказала Ипек. – Верь мне, доверься мне.
Ка чувствовал, что от этого ужаса сможет избавиться, лишь послушавшись Ипек, как ребенок.
– Идем, я покажу тебе вещи, которые положу в сумку, которую возьму во Франкфурт, – сказала Ипек.
Они вышли из номера. Это пошло Ка на пользу. Перед тем как войти в квартиру Тургут-бея, он отпустил руку Ипек, за которую держался, пока спускался по лестнице, но, проходя по вестибюлю, почувствовал гордость из-за того, что на них смотрят как на «пару». Они пошли в комнату Ипек. Она вытащила из ящика небесно-голубой тесный свитер, который не могла носить в Карсе, развернула и отряхнула его от нафталина, подошла к зеркалу и приложила к себе.
– Надень, – сказал Ка.
Ипек сняла свободный шерстяной свитер, который был на ней, и, когда она надела на блузку узкий свитер, Ка вновь поразился ее красоте.
– Ты будешь любить меня до конца жизни? – спросил Ка.
– Да.
– А сейчас надень то бархатное платье, которое Мухтар тебе позволял надевать только дома.
Ипек открыла шкаф, сняла с плечиков черное бархатное платье, отряхнула от нафталина, тщательно развернула его и начала надевать.
– Мне очень нравится, когда ты так на меня смотришь, – сказала она, столкнувшись взглядом с Ка в зеркале.
Ка с волнением, переполненный возбуждением и ревностью, смотрел на прекрасную длинную спину женщины, на то чувствительное место на ее затылке, где волосы были редкими, и на след позвоночника чуть ниже, на ямочки, показавшиеся на плечах, когда она, чтобы покрасоваться, подняла руки к волосам. Он чувствовал себя и очень счастливым, и одновременно ему было очень плохо.
– О, что это за платье?! – воскликнул Тургут-бей, входя в комнату. – Это мы на какой бал собрались? – Но в его лице совершенно не было радости. Ка объяснил это отцовской ревностью, и это ему понравилось.
– После того как Кадифе уехала, объявления по телевизору стали более навязчивыми, – сказал Тургут-бей. – Появление Кадифе в этом спектакле будет большой ошибкой.
– Папочка, расскажите и мне, пожалуйста, почему вы не хотите, чтобы Кадифе открывала голову.
Они вместе перешли в гостиную, к телевизору. Ведущий, через какое-то время показавшийся на экране, объявил, что во время прямой вечерней трансляции будет положен конец трагедии, которая парализует нашу общественную и духовную жизнь, и что жители Карса этим вечером будут спасены одним театральным движением от религиозных предрассудков, которые не дают женщинам добиться равенства с мужчинами. Предстояло пережить еще один из тех чарующих и бесподобных исторических моментов, которые объединяют на сцене театр и жизнь. На этот раз жителям Карса нечего беспокоиться, потому что во время спектакля, попасть на который можно бесплатно, Управление безопасности и командование чрезвычайной власти предприняли различные меры безопасности. На экране показали интервью помощника начальника Управления безопасности Касым-бея, которое, как было понятно, записали заранее. Его волосы, которые в ночь переворота пребывали в полном беспорядке, теперь были расчесаны, рубашка отглажена, а галстук на месте. Он сказал, что жители Карса могут, ничего не опасаясь, прийти на вечерний спектакль. По его словам, очень многие студенты училища имамов-хатибов, желая попасть на спектакль, заранее пришли в Управление безопасности и дали слово дисциплинированно и горячо аплодировать в нужных местах представления, как в Европе и цивилизованных странах, что «на этот раз» не будут позволены необузданность, грубость и выкрики, что жители Карса, которые представляют собой плод тысячелетней культуры, конечно же, знают, как нужно смотреть театральный спектакль. Сказав это, он исчез с экрана.
Тот же самый ведущий, появившийся после этого на экране, повел речь о трагедии, которую будут играть этим вечером, и рассказал о том, что исполнитель главной роли Сунай Заим много лет готовил эту пьесу. На экране появлялись смятые афиши пьес Суная, в которых он много лет назад играл Наполеона, Робеспьера, Ленина и якобинцев, черно-белые фотографии Суная (какой худенькой была когда-то Фунда Эсер!), а также некоторые другие предметы, имеющие отношение к театру, которые, как решил Ка, актерская пара возила в чемодане (старые билеты, программки, вырезки из газет тех дней, когда Сунай думал, что будет играть роль Ататюрка, и печальные виды анатолийских кофеен). В этом биографическом сюжете было что-то скучное, напоминавшее документальные фильмы об искусстве, которые показывали по государственному телевидению, но неофициальная и, очевидно, недавно снятая фотография Суная, то и дело появлявшаяся на экране, заставляла вспомнить состарившихся, но по-прежнему властных правителей стран за железным занавесом и ближневосточных и африканских диктаторов. Жители Карса уже поверили в то, что Сунай, которого они видели по телевизору с утра до вечера, принес в их город покой, стали воспринимать его как своего земляка и по какой-то загадочной причине обрели уверенность в будущем. На экране то и дело показывали неизвестно откуда взявшийся флаг Турецкого государства, которое турки провозгласили восемьдесят лет назад, когда османские и русские войска ушли из города, в те дни, когда армяне и турки убивали друг друга. Появление на экране этого изъеденного молью и испачканного знамени больше всего обеспокоило Тургут-бея.
