Жауме Кабре - Тень евнуха
– Слушаю?
Мне кажется, что важные моменты в жизни человека всегда происходят при обстоятельствах, которые никто никогда не посчитал бы значительными или способными войти в учебники истории такими, какие они есть, без прикрас. Новость о капитуляции войск Третьего рейха застала дядю Маурисия на чердаке дома Женсана, где он плакал, вспоминая о своем Микеле. Он спустился, встревоженный криками Ремей. Точно так же, как и Гастон Лафорг[202] узнал о том, что Дрейфус осужден и приговорен за государственную измену, услышав слишком громкий хохот соседей. Микель Женсана Второй после мелочной и неприятной склоки в кабинете директора стоял у стола и, искоса поглядывая на Жулию, пытался вытащить сигарету из пачки одной рукой, когда вдруг услышал странный, наполовину охрипший голос Арманда, произносивший: «Микель, это ты?»
– Да. Кто это говорит?
– Тереза погибла.
Мне кажется, вначале я его не понял. Но перед глазами у меня пошли пятна. Сигарета раскрошилась в руке, и я сказал: «Нет, что ты такое говоришь, ради Бога, что ты такое говоришь?», без крика, но с болью в голосе, и Арманд повторил: «Тереза умерла», и тут я увидел белую бабочку, уставшую летать, она уселась на батарею и там застыла. Тереза, смысл моей жизни. Случилось так, что рано утром заспанный шофер грузовика выехал на встречную полосу. Они ехали в правом ряду, потихоньку, разговаривая, наверное, о музыке или о чем-то таком, в солнцезащитных очках, наслаждаясь свободой, как Тельма и Луиза[203], открыв окно навстречу ветру, но смерть преградила им путь на Богемском шоссе за пятьдесят семь километров от Праги. И я увидел, как хватаюсь рукой за голову, чтобы осознать эту ужасную мысль, а Арманд монотонным печальным голосом говорит мне: «В ночь перед отъездом Тереза сказала мне, что вы, кажется, снова будете встречаться, поэтому я тебе и звоню. Потому что это, конечно же, означает, что вы недавно виделись и что…» Бедный Арманд разрыдался, а я, с полными слез глазами, подумал: «Бедная Тереза, ей даже не удалось посмотреть на Карлов мост и еврейский квартал, она, бедняжка, не увидела ни Вышеграда, ни Нерудовой улицы». И когда я повесил трубку, сдается мне, я только чудом не рухнул на пол. Я опустился на свой стул. Жулия не сводила с меня глаз, но я ее не видел. И в это мгновение Микель закрыл лицо обеими руками, потому что ему пришла в голову ужасная мысль – мысль, которая с тех пор не оставит меня уже никогда в жизни. Мысль, полная боли: «Тереза, любовь моя, я не захотел сказать тебе, что люблю. Ты умерла, а я так тебе об этом и не сказал. Ты умерла и не узнала о моей великой правде, о том, что, несмотря ни на какие события, важнее всего для меня моя любовь к тебе. Я не знаю, смогу ли я это вытерпеть, Тереза. Ты умерла, не услышав этого». Понимаешь, Жулия?
Я решил помочь Арманду и брату Терезы с формальностями, касавшимися репатриации тел погибших; тело ее подруги перевезли в Лондон. Я ходил в чешское консульство и даже слетал в Прагу, в ненавистную и ненужную Прагу – такую прекрасную, такую гостеприимную, такую любимую, – чтобы сопроводить гроб с телом покойной, и начал понимать, как много боли в необъяснимой смерти. Я нашел в себе силы, чтобы вместе с убитым горем и растерянным Армандом смотреть на нее, бледную, недвижимую, с каким-то изумленным выражением на лице, пока слезы не затопили мне глаза. И она навсегда исчезла из моего поля зрения и из моей жизни. Неправда: я ношу ее в мыслях и в сердце, я спрашиваю себя, почему так ужасна неподвижность смерти. Тереза, ты уже никогда не сможешь играть на скрипке или напевать мелодии, идущие у тебя из сердца. И я, как бесчувственный робот, присутствовал на всех бессмысленных церемониях прощания и плакал в уголке, за молчаливыми братьями Молинер, потому что, в конце-то концов, я не приходился ей никем. Микель выслушал пару речей главных шишек музыкального мира, певших дифирамбы великолепной солистке, безвременно ушедшей от нас: она уже превратилась из юного дарования в сложившегося исполнителя и стала посланницей своей страны. «Смерть отняла у нас перспективы блестящего будущего, которое открывалось перед Терезой Планельей, наш отдел культуры надеется на возможность учреждения премии для молодых исполнителей, носящей ее имя» и так далее. А я все думал: «Да-да, говорите что хотите, я все это чувствую совсем иначе, я ее любил, любил до бесконечности, и мы помирились. Мы понимали друг друга с полуслова, с малейшего жеста, а ведь мы даже не жили вместе. Наша любовь была безмерна, я ее обожал, а она жила музыкой так, будто была плотью от плоти ее, и научила меня любить камерную музыку как один из самых изысканных даров, доступных человечеству, а я не захотел ей сказать, что люблю ее; возле отеля «Ритц», на Пиккадилли. (Быстрым движением руки Микель попросил у метрдотеля счет и смахнул слезу.) И ты умерла, так и не услышав моего признания в любви, Тереза. С тех пор, а ведь уже прошло столько времени, я все пытаюсь жить с этой пронзительной болью в памяти, и ничего из этого не выходит».
Именно поэтому даже угрозы того хриплого голоса мне больше не страшны. Наступает момент, и тебе становится ясно, что, когда придет смерть, ты умрешь, и все тут, и ты перестаешь бояться. Но об этом я никогда не расскажу тебе, Жулия, потому что для тебя, как и для Марии, и для дочери Болоса, и для его партии, его смерть была и навсегда останется необъяснимым несчастным случаем.
Кода
Микелю Женсане пришлось надеть очки, чтобы просмотреть счет. Ужасно сознавать, что в твоем собственном доме готовы содрать с тебя последнюю шкуру. Он сделал вид, что ему безразлично, сколько стоил ужин, и вынул из кармана кошелек. Метрдотель, du côté de la claire fontaine[204], наблюдал за движениями Микеля. Я открыл кошелек с намерением вынуть кредитную карточку, чтобы отдать должное наклейкам, позорившим двери ресторана, но вместо этого на блюдечко со счетом выпал презерватив, который я купил в туалете собственного дома. Микель, стыдясь, поднял глаза: и Жулия, и метрдотель прекрасно это заметили. Она позволила себе улыбнуться, и Микель подумал, что значит эта улыбка, что это такое, Жулия, ты мысленно клянешь этого типа, который осмелился думать, что после ужина начнется сарабанда[205] и жига[206], или обрадовалась, что уже проложена дорожка, чтобы воспользоваться Микелем в качестве замены твоему Болосу, про которого я никогда даже не подозревал, что он не только мой, но и твой? Что подумал при этом метрдотель, мне было до лампочки.
– Слушай, тут дорого? – Она быстро указала в сторону метрдотеля, который с видом довольного ребенка удалялся со счетом и моей кредиткой.
– Неприлично дорого. Знали бы об этом призраки, жившие в этом доме…
– Микель.
– Что?
– Это ведь был твой дом, правда?
– Нет, с чего ты взяла?
– С того, что ты мне рассказал. Дом, в котором ты жил, похож на этот.
– Нет. – Микель нервно поглядел в сторону незаконно втершегося фонтанчика. – У нас дома никогда бы такого не соорудили. – И нервно засмеялся.
– Значит, ты был знаком с теми, кто жил здесь. Это уж точно.
– Ты меня уже в третий раз об этом спрашиваешь… – Микель занервничал. – Не знаю я их, Жулия.
И тотчас пропел петух, и Симон Петр вспомнил слова Господни и горько заплакал, потому что этим своим отречением он еще чуть-чуть стирал с поверхности жизни тех мертвых, что жили в его памяти. Но после того как он вывернул душу наизнанку, ему было необходимо покрепче ухватиться за то, о чем он Жулии не сказал. И Микель Женсана снова стал Симоном.
– Жузеп-Мария и вправду был на тебя похож.
– Болос?
Франклин навсегда останется Болосом, как бы любовницы его ни называли.
– Болос. Но он был не такой грустный. – Она печально улыбнулась. – Он умел смеяться.
– Наверное, ты права. Но мне пришлось пережить его смерть.
– И мне.
– Я знаю, Жулия.
– Почему ты никогда не смеешься?
«А о чем мы вообще говорили, Жулия?» – подумал Микель. И воспользовался тем, что метрдотель вернулся с чеком, и сделал вид, что не расслышал. Пока Микель подписывал чек, они молчали. Потом он положил в карман ручку и на глазах у почтенной публики получил строгий выговор от метрдотеля, потребовавшего ее возврата. С показной улыбкой я не оставил ни копейки pourboire[207]. Ну их к чертям собачьим.
– Тебе пригодится для статьи то, о чем мы говорили?
– Нет.
– Прекрасно. Я слишком много говорил о себе, а не о Болосе.
– Ты же знаешь, что не в этом дело. – Она достала из пачки последнюю сигарету. – Я устала, Микель. Я тоже только что похоронила Болоса.
– Уверен, что в архиве партии ты найдешь идеально подходящие для публикации сведения. – Я дал ей прикурить и торжественно спрятал зажигалку Стерна, которая была для меня важнее всего в жизни.
– И напишу статью, похожую на все остальные, которые выходят в эти дни, – вздохнула она, выпуская дым.
– Вот именно. Пошли?
Теперь у нас дома было полно народу. Красота. В самом центре зала за одним из столиков сидел мужчина, как две капли воды похожий на дядю Маурисия, и Микелю показалось, что он подмигнул ему, когда они проходили мимо. Оставалось несколько секунд на созерцание двухвековой истории Мауров и Антониев, Амелий, Пилар, Марий и Карлот из этого дома, жившего печалью и надеждой, чья история обрывалась внезапно и вдруг в лице Микеля Женсаны Второго по прозвищу Тупик, Конец Эпохи, или Последний Отпрыск. С гибелью этой последней ветви фамильного древа рухнет весь дуб, все дерево умрет, включая Антония Первого, Родоначальника. В память останется только дуб на вывеске ресторана. Аминь.
