Марк Хелприн - На солнце и в тени
– А вы кажетесь все той же, – сказал он.
– Это не так. – Она повернула голову, направляя взгляд поверх швейной машинки. Поскольку там было темно по сравнению с освещенным рабочей лампой столом для починки, он не заметил его раньше. С края полки свисал прикрепленный кнопкой миниатюрный флаг с золотой звездой.
– Ваш муж.
– Пропал без вести, предположительно убит, при Сайпане.
– Мне очень жаль.
– Не стоит, потому что я его жду, что бы там ни предполагали. И хотя его со мной нет и, может, никогда уже не будет, это ожидание свято. Это продолжается, и я не несчастна. Знаете, на что похоже это чувство?
– Нет, – сказал он так тихо, что она почти не расслышала.
– На влюбленность.
Он кивнул.
– Дети есть?
– К сожалению, нет, – сказала она. За этим могло последовать лишь молчание.
Потом она посмотрела на него с неожиданным сочувствием. Она была для него еще более недосягаема, чем когда-либо прежде.
– Я остаюсь замужем, но, может, вы когда-нибудь заглянете, тогда мы могли бы пойти в чайную через улицу и выпить чаю.
– Я сам собираюсь жениться, – сказал он, чтобы расставить все по своим местам, – и очень этому рад.
В позолоченной галерее, в потоке нечетких звуков, где смешивались бормотание, жужжание моторов и стук каблучков, возникающий ниоткуда и грустно затихающий, она взглянула на звезду у себя за спиной, а затем повернулась к Гарри. Растроганная собственными словами, но с решительностью, уверенностью и вызовом она сказала:
– Я думаю… когда все сказано и сделано… любовь, которая не кончается, важнее, чем триумф, чем время, чем сама жизнь.
Билли и Эвелин не было дома, когда он позвонил, но экономка без труда соединила его с секретаршей Билли, женщиной, обладавшей необыкновенной способностью находиться и у телефона, и во всех остальных местах, элегантной, выдержанной и необъяснимо незамужней, которая была так очевидно квалифицированна и умна, что, не будь она женщиной, Билли сам работал бы на нее. Почувствовав важность вопроса, прежде чем у Гарри появилась возможность сообщить об этом, она сказала, что, хотя Билли все утро провел за встречами, Билли и Эвелин встречаются в офисе, чтобы пообедать, – не желает ли он к ним присоединиться?
Возможно, это был просто стиль, оставшийся от тридцатых годов, но офисы Хейла от самого вестибюля и вплоть до сорок шестого этажа излучали некий блеск, который Гарри, никогда там не бывавший, мог ассоциировать только с Южной Америкой. На сорок шестом этаже каждый предмет мебели был английским или американским восемнадцатого века, картины – американскими или французскими, фарфор – династии Минь. Обстановка быть всецело епископальной, не было никаких красок или форм, говоривших, например, «Бразилия», и все же обшитые деревянными панелями комнаты со множеством цветов, освещаемых сверху встроенными отражателями, слегка намекали о юге. Почти ослепленный серебристо-голубой дымкой гавани, через которую с замечательной скоростью проносились паромы, Гарри предположил, что южноамериканский оттенок возникал из-за роскоши, красок и простора, что довершалось светильниками в стиле ар-деко, которые загадочным образом походили на Кармен Миранду. В общем, хотя, возможно, не всем так казалось, офисы Хейла были расслабляющими и экзотичными, как полет в Рио. А потом Гарри вспомнил, что Билли родился там в гавани, и тихонько присвистнул. Пока он ждал в приемной, ему не надо было закрывать глаза, чтобы ничего не видеть, кроме голубого неба и летевшего на юг самолета с фюзеляжем монокок, чей белый след сверкал на солнце.
Вскоре появилась и поприветствовала его та расторопная женщина, с которой он говорил утром. Она была бы так же любезна, даже если бы не знала, что они с Кэтрин когда-нибудь будут владеть компанией Хейла. Она провела его в кабинет Билли, имевший пятьдесят футов в длину и почти столько же в ширину. Стена, сплошь состоявшая из окон, сияла, как сапфиры. Видны были корабли по ту сторону пролива Нэрроуз, двигавшиеся бесшумно, как облака. Билли сидел за своим столом спиной к окнам и говорил по телефону. Он подал Гарри знак – мол, отвечаю на звонок, но ты важнее: через минуту освобожусь.
Эвелин располагалась в кресле, обтянутом голубым вильямс-бургским жаккардом. Она была одета для Манхэттена, чего он никогда раньше не видел, но казалась затравленной и усталой. Она улыбнулась, принимая не только Гарри, но и новую эру, которую он с собой принесет. Она посмотрела на мужа, потом на Гарри и помахала рукой, как бы говоря, что Билли скоро закончит, что тот и сделал. Официант в белой куртке накрывал на стол в другой части комнаты. Они поднялись и пошли к окнам, откуда посмотрели на автомобильный поток и пешеходов, бесшумно двигавшихся по улице далеко внизу.
– Как здесь красиво, – сказал Гарри.
– Все твое, если пожелаешь, – сказал ему Билли. Они с Эвелин, казалось, успели обсудить будущее, и было удивительно, как быстро родители могут перейти от готовности сомкнуть ряды против поклонника дочери к внезапной теплоте и доверию по отношению к возможному зятю. И все же заявление Билли было сногсшибательным.
Когда Гарри промолчал, Билли сказал:
– У тебя будет достаточно времени, чтобы решить.
В кабинете Билли, парящем высоко над гаванью, как «Клипер» авиакомпании «Пан Америкэн», и тихом, как дирижабль, но более просторном, они уселись за стол. Обслужив их, официант вышел, и дверь за ним защелкнулась, гарантируя полное уединение.
– Мы знаем, – сказал Билли, – что тебе хотелось бы поговорить о рецензии.
– О рецензиях, – поправила Эвелин.
– Значение имеет только «Глоуб», – настойчиво сказал Билли.
– Нет, – возразил Гарри. – Важнее всего то, что они единодушны и все утверждают, будто вы купили ей эту роль.
– Разумеется, я этого не делал.
– Откуда это идет?
– А у тебя нет соображений на этот счет? – спросил Билли.
– Мне подумалось, – сказал Гарри, – что это могло бы исходить от Виктора.
– Может быть. – Эвелин смотрела на золотую булочку, лежавшую нетронутой на ее хлебной тарелке. – Но об этом не раз упоминалось в колонке Уинчелла[95]. Наверно, бостонские рецензенты так об этом и узнали.
– Уинчелл, этот злобный идиот, – добавил Билли, – назвал Кэтрин «инвестиционным ангелом». Инвестиции не имеют к ней никакого отношения. Она то, что она есть, и она умеет петь.
– Я подумал, – сказал Гарри, – что раз уж Бекон кредитует прессу…
– Чтобы запустить слух, не обязательно кредитовать прессу, – перебил его Билли, – но, возможно, если кредитуешь и со многими контактируешь, запустить утку гораздо легче. И нанести ущерб… – Он покачал головой.
– Что мы можем сделать?
– Если я хоть что-нибудь предприму, это будет выглядеть как подтверждение первоначального обвинения.
– Вы могли бы написать письмо, констатирующее факты.
– Я так и сделал. Написал во все газеты. Не то чтобы это могло помочь – рецензии-то уже напечатаны, – но просто чтобы установить истину.
– И что последовало?
– Они не хотят признать свою ошибку. Послушай, они же каждый день убивают людей. Для них это и минутного размышления не стоит. Они знают, что в суд мы не подадим, потому что в суде они дерутся, как собаки, и к тому времени, когда огласят вердикт, пусть даже в нашу пользу, Кэтрин будет тридцать, а эту пьесу давно забудут.
– Не могли бы вы поговорить с кем-нибудь – вы должны знать, с кем, – чтобы этого не случилось в Нью-Йорке?
– Я бы поговорил, но стоит мне только к ним приблизиться, они попятятся от меня, как от прокаженного. Они уверяют, что никогда не делают только одной вещи – не уступают давлению извне. Это их законная гордость. Если бы они принимали во внимание все то, на что идут люди, чтобы так или иначе повлиять на освещение в прессе, ничто никогда не было бы напечатано.
– Не уступают, даже когда не правы?
– Особенно когда не правы. Дело в том, Гарри, что по этим вопросам мнения разделились. Совершая вопиющую ошибку, которая может стоить тысячам людей средств к существованию или множеству людей их жизней, они не ответят, из-за чего это случилось. Они скажут вот что, я сам такое слышал: «Это люди, которых я нанял. Я им доверяю. Это люди исключительной честности. Их работа состоит в поисках правды. Напишите письмо». Они никогда не публикуют писем, когда не правы настолько, чтобы это могло их смутить.
– Уинчелл ищет правду?
– Уинчелл – это особый случай. Он клевещет на дюжину человек в день, и к нему нельзя прикоснуться. Такая жалоба даже не будет зарегистрирована. Чтобы показать свое раздражение, он, вероятно, написал бы, что для защиты своей бесталанной дочери от обоснованной критики исполнения роли, неэтично для нее купленной, я пытался подкупить прессу. При подобном раскладе чем сильнее тянешь, тем туже идет.
– Но… Кэтрин.
– Кэтрин – моя дочь. Мы ночей из-за этого не спим. За нее я готов убивать, но помочь мы бессильны.
