Вирджиния Вулф - По морю прочь
– Вы сейчас тут сидели, – сказала она, – почти час, и никто не заметил ни моего инжира, ни моих цветов, ни того, как падает свет, ничего. Я не слушала, потому что смотрела на вас. Вы прекрасны; я хотела бы, чтобы вы сидели так вечно.
Она первой вошла в гостиную, взяла свою вышивку и принялась отговаривать Теренса идти в гостиницу по такой жаре. Но чем больше она его отговаривала, тем сильнее он утверждался в своем решении пойти. В нем нарастали раздражение и упрямство. Были моменты, когда они испытывали друг к другу почти неприязнь. Он желал общества других людей и хотел, чтобы Рэчел сопровождала его. Он подозревал, что миссис Эмброуз и ее попытается отговорить. Ему надоели эти просторные помещения, тень, и красота, и разлегшийся Хёрст с поникшим журналом в руке.
– Я пойду, – повторил Теренс. – Рэчел может не ходить, если не хочет.
– Если ты пойдешь, Хьюит, прошу тебя провести дознание насчет проститутки, – сказал Хёрст. – Знаешь, – добавил он, – я немного пройдусь с тобой, до полдороги.
Ко всеобщему удивлению, он встал, взглянул на свои часы и заметил, что, поскольку прошло полчаса после еды, желудочный сок уже успел выделиться. Он объяснил, что пробует режим, состоящий из коротких упражнений и долгих промежутков отдыха.
– Я вернусь в четыре, – сообщил он Хелен, – лягу на диван и полностью расслаблю все мышцы.
– Так ты пойдешь, Рэчел? – спросила Хелен. – Не останешься со мной? – Она улыбнулась, хотя, возможно, и с грустью.
Было ей грустно или улыбка действительно выражала радость? Рэчел не могла этого определить и на минуту почувствовала себя очень неуютно между Хелен и Теренсом. Затем она отвернулась и коротко сказала, что пойдет с Теренсом, если он возьмет на себя все разговоры.
По краю дороги шла узкая полоса тени, ширины которой хватало на двоих, но не на троих. Поэтому Сент-Джон шел позади, и расстояние между ним и молодой парой постепенно увеличивалось. Совершая пищеварительный моцион, он часто смотрел на часы и время от времени поглядывал на Теренса и Рэчел. Они выглядели очень счастливыми, очень близкими друг другу, хотя просто шли рядом, как ходят многие. Они то и дело слегка поворачивали головы, что-то говорили – наверное, что-то очень личное, думал Сент-Джон. На самом деле они обсуждали характер Хелен, и Теренс пытался объяснить, почему она порой так его раздражает. Но Сент-Джону казалось, что они говорят нечто не предназначенное для его ушей, поэтому его мысли обратились к собственному одиночеству. Эти двое счастливы, и, с одной стороны, он презирал их за то, что им так немного надо для счастья, но с другой – он им завидовал. Он был намного более выдающимся человеком, чем они, но он не был счастлив. К нему никто никогда не испытывал симпатии; он даже иногда сомневался, симпатизирует ли ему Хелен. Быть простым, просто высказывать свои чувства – без ужасной застенчивости, из-за которой он всегда будто в зеркале видел свое лицо и слышал со стороны свои слова, – это качество стоило любых дарований, потому что позволяло быть счастливым. Счастье, счастье, что такое счастье? Он никогда не был счастлив. Он слишком ясно видел мелкие недостатки, обманы и пороки жизни, а раз он их видел, то считал нечестным не указывать на них. За это, конечно, люди и не любили его, обвиняли в бессердечии и злости. Разумеется, они никогда не говорили ему того, что он хотел бы услышать, – что он хороший и добрый, что он им нравится. Но правда и то, что половину резкостей он высказывал им как раз потому, что был несчастлив или обижен. Крайне редко он признавался кому-то в теплых чувствах и обычно жалел после того, как бывал несдержан. Его чувства по отношению к Теренсу и Рэчел были слишком сложны, поэтому он даже еще ни разу не заставил себя сказать, что рад их предстоящей женитьбе. Он отчетливо видел их недостатки, понимал, что по большей части их чувства друг к другу в основе очень примитивны, и ожидал, что их любовь долго не протянет. Он опять посмотрел на них и, как ни странно – поскольку привык не видеть в окружающих ничего замечательного, – вдруг преисполнился симпатией к ним, к которой слегка примешивалась и жалость. В конце концов, какое значение имеют недостатки людей в сравнении с тем, что в них есть хорошего? Он решил сейчас же сказать им о своих чувствах. Он ускорил шаг и догнал их как раз у поворота в аллею. Они остановились и начали смеяться над ним, спрашивать о желудочном соке, но он, прервав их, заговорил очень быстро и напряженно.
– Помните утро после танцев? – спросил он. – Мы сидели здесь, ты плел чепуху, а Рэчел складывала кучки из камешков. Мне же вдруг, будто вспышкой, открылся весь смысл жизни. – Он на секунду замолчал, крепко поджав губы. – Любовь, – продолжил он. – По-моему, она объясняет все. В общем, я рад, что вы поженитесь. – Он резко повернулся кругом, не глядя на них, и зашагал в сторону виллы. Он чувствовал одновременно и волнение, и стыд за свои слова и чувства. Возможно, они сейчас смеются над ним, считают его дураком, да и, в сущности, выразил ли он то, что чувствует?
Они действительно над ним посмеялись, когда он ушел; однако спор о Хелен, который уже было стал довольно ожесточенным, прекратился, и к ним вернулись мир и согласие.
Глава 24
Они пришли в гостиницу довольно рано, когда большинство постояльцев еще молча лежали или сидели в своих спальнях; не видно было и миссис Торнбери, пригласившей их на чаепитие. Поэтому Теренс и Рэчел сели в сумрачном холле, который был почти безлюден и наполнен шелестящими звуками легких дуновений, носившихся в просторной пустоте. Да, это кресло – то самое, в котором сидела Рэчел, когда к ней подошла Эвелин, а это тот самый журнал, который она просматривала, с той же самой картинкой, изображавшей Нью-Йорк при свете фонарей. Как это странно – ничего не изменилось.
Мало-помалу по лестнице стали спускаться люди, они проходили через холл, и в приглушенном свете их фигуры были преисполнены своеобразного изящества и красоты, хотя люди это были всё незнакомые. Одни сразу пересекали холл и выходили в сад через крутящуюся дверь, другие останавливались на несколько минут, нагибались к столам и перебирали газеты. Теренс и Рэчел, полуприкрыв глаза, смотрели на них – на Джонсонов, Паркеров, Бэйли, Симмонсов, Ли, Морли, Кэмбеллов, Гарднеров. Многие были одеты в белые фланелевые костюмы и держали под мышкой ракетки, одни низкорослы, другие долговязы, попадались среди них и дети, а иные, вероятно, были слугами, но каждый имел свой статус, у каждого была причина идти чередой сквозь холл, были деньги, было положение в обществе – хоть какое-нибудь, но было. Теренс вскоре перестал на них смотреть, утомившись; он закрыл глаза и погрузился в полудрему. Рэчел еще некоторое время наблюдала за людьми: ее завораживали уверенность и грациозность их движений, неотвратимая закономерность, с которой они шли друг за другом, брели прочь и пропадали. Но затем ее мысли отклонились в сторону, и она начала вспоминать танцы, устроенные в этом зале, только тогда сам зал выглядел совсем иначе. Оглядываясь вокруг, она едва могла поверить, что это было то же самое помещение. В тот вечер, когда они вошли сюда из темноты, зал выглядел голым, сверкающим и торжественным; а еще он был наполнен красными возбужденными лицами, находившимися в непрестанном движении; все были одеты так ярко и были так оживлены, что совсем не походили на реальных людей, и заговорить с ними казалось немыслимым. А сейчас зал безмолвен и сумрачен, и по нему проходят прекрасные молчаливые люди, к ним можно подходить и говорить что угодно. Сидя в кресле, она ощущала удивительное спокойствие. Рэчел могла окинуть мысленным взором не только бальную ночь, но и все прошлое, посмотреть на него с нежностью и юмором, как будто она долго шла и делала повороты в тумане, а теперь ей стало видно, куда она повернула. Путь, которым она пришла к нынешнему положению, казался ей очень странным, и самое странное было то, что она заранее не знала, куда он ее приведет. Да, это очень странно – человек не знает, куда идет и чего он хочет, он двигается вслепую, так много страдая втайне, он никогда ни к чему не готов, его все поражает, он в полном неведении; но одно ведет к другому, и постепенно из ничего создается нечто, и человек достигает спокойствия и определенности, вот этот процесс люди и называют жизнью. Впрочем, возможно, все на самом деле знают, куда они идут, как теперь это знает она; и события выстроились в закономерность не только для нее, но и для них, и в этой закономерности заключается радость и смысл. Оглядываясь назад, она теперь понимала, что был некий смысл и в жизни ее тетушек, и в краткой встрече с Дэллоуэями, которых она больше никогда не увидит, и в жизни ее отца.
Глубокое сонное дыхание Теренса подкрепляло ее спокойствие. Ей самой не хотелось спать, но видела она не слишком отчетливо, и, хотя проходящие мимо фигуры становились все расплывчатее, Рэчел была уверена, что они знают, куда идут, и ей было очень уютно от исходившей от них уверенности. Она пришла в состояние такой отрешенности и безразличия, как будто у нее уже не было никакой судьбы; ей казалось, что она может принять без удивления и смущения любой жизненный поворот. Чего бояться, чего смущаться в будущем? Почему это озарение должно покинуть ее? Мир на самом деле так велик, так доброжелателен, да и, в конце концов, в нем все так просто. «Любовь, – сказал Сент-Джон. – Похоже, она объясняет все». Да, но не любовь мужчины к женщине, не любовь Теренса к Рэчел. Хотя они сидят так близко, они уже не представляют собой два маленьких отдельных тела, они перестали бороться друг с другом и желать друг друга. Кажется, между ними воцарился мир. Возможно, это любовь, но не любовь мужчины к женщине.
