Марк Хелприн - На солнце и в тени
– Кэтрин Седли. – Просто произнести то, что он счел ее именем (это было не так), доставило ему удовольствие. – Куда вы собирались, когда высадились на остров? – Он слегка отодвинулся и оглядел ее – прекрасная задача, – словно стараясь разгадать загадку. – Вы загорели на солнце. Вы были на пляже. – Она казалась довольной его желанием разобраться в этом. – Ждали корабля, верно? – Она просияла, впечатленная его проницательностью. – Должно быть, это либо очень маленькая лодка, либо достаточно большой корабль, чтобы спустить с него шлюпку за вами.
– Сто пять футов, – таков был ее ответ.
– Это длина корвета. Правильно? Канада снимает их с эксплуатации, их покупают и переделывают в яхты.
– Нет, ее построили в 1928 году, чтобы участвовать в гонках на Кубок Америки.
– Но она не участвовала.
– И не выиграла Кубок. Она ходит под ветром, а ветер ненадежен. Я прождала назначенное время, а потом ушла.
– Сегодня, – сказал он, – ветер устойчив, как конвейер.
– Возможно, вчера ветер не был таким устойчивым или яхта потеряла мачту. Такое происходит на море все время. И вот я незапланированно возвращаюсь домой.
– У вас нет багажа. Эта яхта ваша?
– Едва ли.
– Но у вас есть вещи на борту.
– Целый набор. В моей собственной каюте.
– Я еще раньше заметил, – сказал он, – что при вас ничего нет. Ни кошелька, ни сумки, ни зонта, ни кольца на пальце. Вообще ничего ювелирного.
– Ничего ювелирного, – повторила она.
– В итоге получается красиво, – сказал он, касаясь черты, но не пересекая ее – потому что черта отодвинулась.
– Не из тех ли вы людей, – спросила она, – кто все полагает красивым?
– Нет. Это означало бы, что ничего красивого нет или что у меня глаз как у Бога. А потом, проще говоря, красиво далеко не все.
– Как насчет этого? – спросила она, указывая на освещенные заходящим солнцем небоскребы нижнего Манхэттена в трех четвертях мили впереди. – Обычно это считают красивым. Люди говорят, что это так, и фотографируют их своими «кодаками». А вы как думаете?
– Я думаю, – сказал он, улавливая намек и заходя гораздо дальше, – что одна из самых прекрасных вещей на свете, святая и священная вещь, это когда кто-то видит красоту в чем-то, но особенно в ком-то, кто обычно воспринимается как вообще лишенный какой-либо красоты. Я знал женщину, которая в тот миг, когда поняла, что она любима и что ее красоту разглядели, едва перенесла силу своих собственных чувств. Ее трясло от неверия – лицо у нее с одной стороны было навсегда изуродовано, – потому что в тот миг там словно бы присутствовал Бог. Это было в Германии, в Шварцвальде, прямо как в сказке, но это правда. Мой друг, который был там со мной и который в нее влюбился, любит ее по сей день. Они поженились. И живут в Нью-Джерси.
Кэтрин встревожилась, потому что понимала, что ее жизнь выходит из колеи, а она не любила, чтобы что-то выходило из колеи. Он продолжал, чтобы закончить то, что говорил, и перейти к более светлой ноте, ни в коем случае не желая преуменьшать чувство почти полной невесомости, которое испытывал с тех пор, как впервые ее увидел.
– В этом смысле я верую, что красота есть во всем, что отлично от зла, но требуется совершенный, идеально сострадательный взгляд, чтобы ее рассмотреть.
– А как насчет Манхэттена? – спросила она, уже не для проверки, как собиралась изначально, потому что проверку он уже прошел, но чтобы вернуть его на землю. Кроме того, ей не хотелось выдавать свои чувства.
– Мне не нравится.
– Вот как? Всем остальным нравится.
– Он квадратный, прямолинейный, массивный. Эти здания с их твердыми, непрерывными плоскостями подобны жизням, в которых ничего не происходит. Современные архитекторы явно никогда не слышали ни о природе вообще, ни о человеческой природе.
– Вам не нравится современная архитектура?
– Нет, но об архитекторах не беспокойтесь. Они всегда будут процветать, потому что никогда не исчерпают дурного вкуса.
– Мне это тоже не очень нравится, – сказала она, – но я отношусь к этому бесстрастно. Вы, должно быть, интеллектуал.
– Нет. От этого меня спасла война.
– А что такого ужасного, если бы вы им были?
– Они мало бывают на воздухе.
– Но ведь бывают.
– Недостаточно.
– А вы?
– Стараюсь, – сказал он. – И вы тоже, по-моему. Это видно по тому, как вы держитесь, и по вашему лицу – если только вы не сидите слишком близко к тостеру.
– У меня один из тех тостеров, которые не нагреваются, если не выйти из комнаты, чтобы он мог поджарить тост, – заметила она мимоходом и как бы обращаясь к человеку, не участвующему в их разговоре, а потом вернулась к нему. – Значит, вы говорите, город, который мы видим перед собой, совсем не красив с этими захватывающими дух громадами, этими высотами?
– Нет, почему же, красив, – сказал он, – когда солнце светит в окна, а те его отражают. Красив, если получается увидеть его как одно целое, под определенным углом и в определенное время дня или ночи. Когда идет снег, или когда вы видите души, которые его населяют. Он красив не за счет себя самого, своего дизайна, но тем, как природа осыпает его неожиданными дарами. И эти мосты с двойной контактной сетью, идущие параллельно, высоко над реками…
Он хотел продвигаться осторожнее и медленнее, что означало платить дань уважения мирскому, поэтому старался.
– Что мне действительно нравится гораздо больше, чем искусство, так это, например, вода, диким потоком бегущая по камням. Один только ее звук прекраснее, чем весь Манхэттен.
Сказав это, он кратким и сдержанным жестом протянул руку назад, указывая на город.
– В бегущей воде есть что-то такое, из-за чего я могу смотреть на нее часами, чувствуя, будто больше мне ничего не надо. В ней столько жизни, что этого не передаст никакое описание, как не описать и того, что можно увидеть у кого-то в глазах или в выражении лица или услышать в ее голосе.
– Вы на самом деле так думаете? – спросила она, смущенная характером его реплики. Прежде чем он успел ответить, паром трижды взревел своим сигналом и, когда первый рев отразился эхом от скал нижнего Манхэттена, начал подходить к причалу, разворачиваясь кормой к Бруклинским высотам.
– Когда нервничаю или на экзамене, – сказал он. – Но я также даю короткие ответы на самый широкий спектр вопросов.
– В самом деле? Вы умеете просто отвечать на простые вопросы?
– Да.
– Это хорошо, потому что у меня их, кажется, много.
4. Восход луны над Ист-Ривер
Они не могли освободиться друг от друга. Расстаться теперь было бы все равно что поднять лапку проигрывателя на середине песни, чтобы внезапно наступила необъяснимая тишина. И все же, проходя через терминал, они не обменялись ни словом. Темнота вверху, глубокая и прохладная, то и дело нарушалась хлопаньем крыльев, зазубренных и быстрых, как молния. У Кэтрин было такое чувство, будто она в соборе. Она на всю жизнь запомнит, как шаркали ее туфли по грубому полу, сверкавшему, точно Млечный Путь, давным-давно изгнанный с небосклона огнями города, и как, несмотря на обилие звуков – корабельные свистки, шум двигателей парома, плеск воды, плеск волн, лязг открывающихся и закрывающихся ворот, клаксоны такси, щебет птиц, – они шли в окружении своего собственного великолепного молчания, почти ничего не сознавая, кроме друг друга, наэлектризованные ощущением начала.
Воздух был пропитан солнечным светом, а улицы переполняли служащие, выходящие из финансовых учреждений и судоходных компаний. Так что они могли оставаться вместе, а поскольку этому обычаю еще только предстояло отмереть, Гарри предложил Кэтрин руку, и она ее приняла, легонько; это их второе соприкосновение дарило высочайшее, сильнейшее наслаждение, совершенно не пропорциональное тому, о чем мог бы догадаться какой-нибудь случайный прохожий. Гарри боялся, что, если он не заведет какой-то разговор, который направлял бы и замедлял их движение, она исчезнет, словно во сне. Поэтому он спросил, где бы ей хотелось поужинать.
– В четыре часа?
– В Испании в это время ужинают.
– А где бы вы предложили, кроме Испании?
– Можно рискнуть. В первом заведении, которое попадется нам на глаза.
– Я не ем на лесных складах и в хозяйственных магазинах. Я же не термит.
– Смотрите, – сказал он, – автомат. – О кафе-автомате возвещала за полтора квартала вывеска из электрических лампочек, не очень заметных при дневном свете. Никто еще не приглашал Кэтрин ужинать куда-нибудь, кроме дорогих ресторанов, что считалось соответствующим ее положению, и никогда еще это не происходило в четыре часа пополудни. – Пойдемте туда, – сказал он, указывая на «Хорн и Хардарт», – на первое свидание.
Она высвободила руку, как бы сожалея, что все это случилось, и строго сказала:
– Это не свидание. Это не может быть свиданием.
Он испугался, что она может повернуться и уйти. Поступи она так, ему стало бы невероятно больно. Вместо этого она сказала:
