Марк Хелприн - На солнце и в тени
– Тогда в чем проблема? Все как будто идеально.
– В Европе. Первыми возрождаются не металлургические заводы и не автомобильные – требуется время, чтобы восстановить что-то подобное, – а ателье, небольшие мастерские и семейные предприятия вроде нашего. Они уже поднялись. В Европе люди сейчас готовы работать почти задаром. Обменный курс таков, что даже с ввозными пошлинами и акцизами итальянский портфель, по качеству подобный нашему или даже лучше, скоро пойдет за половину того, что может стоить наш, даже если мы затянем пояса. Соединенные Штаты не будут просто сидеть сложа руки, пока Европа балансирует на грани, а Советы держат армию наготове. Нам придется помочь европейцам. Как это сделать? Прежде всего пойдя на либерализацию импорта. А когда мы это сделаем, здешние крупные предприятия будут подкупать Конгресс ради послаблений, а вот маленькие компании вроде нашей, в таких небольших секторах экономики, как наш, этого не смогут.
– Что же тогда ты будешь делать?
– Не знаю. Если мы урежем цены, чего все равно не можем, это разрушит наш имидж. Я не хочу увольнять людей, и если мы свернем производство, это не решит основной проблемы. По сути, это ускорит нашу кончину за счет уменьшения объема одновременно с сокращением запасов. Многие компании отдают работу на откуп итальянцам. Это просто откладывает день разорения и означает увольнения или закрытие. Любая временно выгодная сделка, заключенная с конкурентом, действует только до истечения даты договора, если вообще действует. Пару недель назад к нам явился один киприот, который сказал, что знал моего отца, – хотя Корнелл этого не помнит. У него мастерские по всей Италии, и он хочет брать нашу продукцию и смешивать ее с теми линиями, которые сюда импортирует. Он делает так с другими компаниями. Для нас это было бы концом. Он был высокомерен, как бывают те, кто вдруг стал получать много денег, надутым – явная мания. Посмотрел на меня и говорит: «О, я думал, вы Кларк Гейбл[10], пока не разглядел как следует». Можете себе представить? Вот как он приветствует меня на моей собственной фабрике, в моей собственной стране, где сам он только гость.
– Ты и правда немного похож на Кларка Гейбла, когда тот был помоложе, – сказала она.
– Не похож. Ради всего святого, Элейн, когда Кларк Гейбл был молодым, без усов, он был похож на мышь. Он и сейчас похож на мышь.
– Ну да, на мышь.
– Элейн, ничего из того, что я делаю или думаю, не имеет ничего общего с тем, как я выгляжу.
– Знаю. Миловидности в тебе нет. Я и не спорю.
– Как бы то ни было, – продолжал он, – я не знаю, что делать. Но это так или иначе выяснится. Так всегда бывает.
– А женитьба?
– При чем тут женитьба?
– Когда ты женишься? Тебе уже тридцать один год.
– Тридцать два.
– Тем более.
– Я женюсь на красивой девушке, которую видел на пароме.
– Вот как?
– Она исчезла. – С этими словами Гарри встал и предложил тетушке руку. – Давайте пройдемся, – сказал он, помогая ей подняться.
– Пройдемся?
– Просто походим по дорожкам. Вам надо оставить розы. Эти ракушки такие белые. Как вам это удается?
– Мы не используем устричные раковины, – сказала она. – В них много черного и серого. Те, что мы используем, дороже, но они того стоят. И каждый год насыпаем процентов двадцать новых. То есть я насыпаю.
– Понятно.
– Гарри, – сказала она, когда, поднявшись по короткому пролету гранитной лестницы, они отдыхали на площадке, глядя на волны, разбивавшиеся белыми брызгами на взморье далеко внизу, – никогда не забывай, что времени всегда не хватает.
Он решил спуститься к океану и подошел к нему примерно в половине второго, перекинув пиджак через плечо и держа его на одном пальце. Рукава он засучил, а галстук ослабил настолько, что обычно длинные концы стали походить на короткие завитушки ниже узла. Если бы не ветер, у него бы промокла рубашка, хотя он шел главным образом вниз. Навязывая свой собственный протокол, пляж замедлил его шаги, прежде чем он добрался до воды. Быстрая ходьба, принятая у всех на Манхэттене, стала неуместной, когда он сошел с выложенной плитами дорожки, пересек выветренный и неухоженный деревянный настил и ступил на стеклянистый песок, заставивший его сбавить скорость в два раза. Продвигаясь к океану, он чувствовал свою тяжесть, но по мере того, как море заполняло его взгляд, становился все легче, словно заряжаясь силой от рева волн. Он оставался на суше, но видел только океан. Сильный ветер не прекращался и не менял направление, никакой парусник не смог бы сейчас идти в бейдевинд. Устойчивый и неизменный, как поток воздуха от электрического вентилятора, он, казалось, равномерно охватывал весь мир.
Гарри намеревался только подойти к морю, а затем отправиться на север, в Сент-Джордж, и сесть на паром, хотя в тот день никто не ждал его возвращения в мастерскую. Но так же, как движения мира, который, когда он вернулся с войны, представлялся ему неподвижным и успокоенным, прежде чем столетие (и, возможно, его жизнь вместе с ним) начнет ускоряться, устремляясь к отблеску огня в своем конце, действия Гарри направлялись чем-то таким, что совершенно не зависело от его намерений.
Когда он возвращался домой и их паром двигался через пролив Нэрроуз, держа Бруклин по правому борту, а Статен-Айленд по левому, все высыпали на палубу, и окружающее казалось предельно невероятным и странным. У него не было ни малейшего представления, что именно он обнаружит, но все происходящее ощущалось скорее началом, чем концом. Возможно, после испытаний и лишений, сражений на суше, на море и в воздухе придет успокоение, создание новой семьи, любовь. Но, казалось, ничего не меняется и все остается обычным: метро, рестораны, телефонные звонки, бизнес, оплата счетов. Однако теперь, на взморье, где он не собирался оставаться надолго, его удерживал некий меркуриев дух, словно свинцовый якорь одного из кораблей, проходящих между пиллерсами Форт-Гамильтона и Сент-Джорджа.
Он никогда не любил читать сложенную газету, как это делают в метро, но здесь, на пляже, где в поле зрения не было ни души, даже призрака берегового охранника на какой-нибудь из заброшенных сторожевых вышек или в бетонном укреплении, и уж тем более напирающих со всех сторон пассажиров, сложить из газеты оригами его заставил ветер. И вплоть до трех часов или чуть дольше он читал новости в своей обычной дисциплинированной манере, делая паузы, чтобы зафиксировать в памяти важные факты и цифры. Когда читать стало нечего, Гарри смял газету, обратив ее в подобие подушки, а когда он вытянулся на песке, все вокруг стало спокойнее – как видно, неизменный ветер лишился своей прыти из-за неровностей земли. Слушая биение собственного сердца, он заснул на солнце. А в просторные, ничем не отягощенные мгновения перед сном увидел ее – всю, полностью.
Чувствуя прилив сил после нескольких часов, проведенных под открытым небом, он сидел в темном зале паромной переправы и с нетерпением ждал, когда можно будет пройти через ворота к сверкающей воде. В гавани под покровом изменчивого дыма сновали туда-сюда корабли, каждый стремился к месту своего назначения, пересекая водную гладь, которую солнце украсило парчовым узором вспышек, похожим на листву, поворачивающуюся при внезапных порывах ветра. Большее число кораблей он видел только во время вторжений на Сицилию и в Нормандию, и над теми кораблями он быстро пролетал. В отличие от флотов вторжения, бесшумно и неподвижно покоившихся на не ждавших их морях, корабли и катера в нью-йоркской гавани вели себя несдержанно, гудели и свистели, словно отчаянно пытались заговорить.
Голуби, невзначай попавшие в зал, взлетали вдоль темно-зеленых стен к самым высоким окнам, отскакивали от них и опускались обратно на стропила отдохнуть. Пол блестел от стеклянной крошки, подмешанной в бетон, чтобы повысить силу сцепления. Постоянно, даже когда в крышу и стены било солнце, здесь горели сотни электрических ламп, чтобы рассеивать темноту. Шаги и тиканье часов. Клаксоны, двигатели, ветер, вода, хлопающие крылья, звуки дыхания, биение сердца, пульсация крови.
Гарри закрыл глаза, чтобы не потеряться в сутолоке. Когда ворота широко распахнулись, приглашая на очередной паром, и он открыл глаза, то увидел в воздухе белую вспышку, похожую на ястреба, разворачивающегося в полете, а затем она исчезла. Он за долю секунды понял, что это была газета, которую швырнули в урну с быстротой и точностью метательного ножа. И так же внезапно он понял, что этот прекрасный, мощный, беспечный бросок одним быстрым движением совершила женщина, идущая на паром и, похоже, рассерженная.
Отбросив благоразумие, приличия и сдержанность, он устремился вперед, расталкивая грозившую закрыть ее толпу, исполненный решимости не потерять эту женщину снова.
Она прошла на верхнюю палубу, к левому борту, где будет солнце. Он следовал за ней, смущенный и обеспокоенный, что идет по пятам, не зная, что сказать и будет ли он в состоянии произнести хоть слово. Ему еще предстояло увидеть ее лицо, но он уже знал, что она красива. Пройдя менее чем в двух футах справа от нее, когда она встала рядом с поручнем, он посмотрел в сторону носа, ожидая, чтобы ворота закрылись, паром задрожал, а обзор гавани расширился. Он остановился в десяти-пятнадцати шагах от нее, надел пиджак, поправил галстук и положил локти на поручень, сцепив руки перед собой и словно расслабившись. Он собирался небрежно повернуться налево, чтобы посмотреть, сошли ли со сходней последние пассажиры, и знал, что когда сделает это, увидит ее в профиль, если она будет в том же положении. Что делать дальше, он не представлял.
