Мелани Бенджамин - Жена авиатора
Так и жизнь женщины, всегда меняющейся, приспосабливающейся, старые обязанности дополняя новыми, одни ожидания на другие, и, наконец, становящейся все сильнее. Совершеннее.
Я не закончила книгу во время этого отдыха; пришлось совершить несколько поездок на Каптиву в начале 1950-х, чтобы дописать ее, а также потом провести много месяцев сражений с окончательным текстом в моем писательском домике.
Каждый раз, перед тем как сесть за стол и начать писать, я закрывала глаза и читала молитву. И не останавливалась, пока не заканчивала восстанавливаться, дюйм за дюймом – жемчуг и раковины, призы, медали, ленты и церковные облатки. Глотая слезы, внезапно возникающие теперь, двадцать лет спустя, как прозрачные кристаллы горного хрусталя, я любовалась красотой солнца, сиявшего через легкую дымку, и испытывала благодарность судьбе.
Я работала с близорукой сосредоточенностью ремесленника, не спеша, не следуя предложению Чарльза ежедневно писать определенное количество слов, как делал он. Я не торопилась, прокладывая собственный путь, подбирала слова, искала образность. Я заново воссоздавала себя – мудрую, чуткую, уравновешенную женщину; я восстанавливала себя на странице, молясь, чтобы смочь воссоздать себя в жизни тоже. Зная, что, если смогу это сделать, это будет самый смелый поступок в моей жизни. Поскольку я знала своего мужа слишком хорошо. Знала, что он желает мне успеха, но только теоретически.
Практически ему было лучше, когда я оставалась слабой. Готовой смотреть на мир его глазами, а не своими собственными.
Как раз перед смертью мамы в 1954 г. я провела с ней день. Она перенесла инсульт, после которого не могла говорить, потеряла память, но за несколько дней до ухода у нее появились признаки чудесного выздоровления. В ее внезапно просветлевших карих глазах я снова увидела ясный ум, и мне так захотелось сказать ей что-то ободряющее, что у меня вырвалось: «Ты – моя героиня!»
– Энн? – Она повернула ко мне голову с кривой улыбкой, потому что двигалась только одна сторона ее лица.
– Я сказала, что ты моя героиня. Ты так мужественно перенесла смерть папы и Элизабет, ты воссоздала себя.
Мама нетерпеливо затрясла головой.
– Тебе надо… перестать искать героев, Энн, – ее речь была медленной, неотчетливой, но понятной, – только слабым нужны… идолы… а героям нужно… чтобы около них были слабые… Ты… не слабая.
Я запомнила эти слова. Знала, что это правда. Правда обо мне, правда о Чарльзе. Я вспоминала их во время работы – над рукописью и над собой. И над своим браком, скорее молитвой о своем браке, браке двух равных людей. С различным, но равно значимым видением мира. Глядящих не через одни и те же очки, но в одну сторону. Все время, пока я работала, я занималась воспитанием детей, пока однажды, к моему крайнему удивлению, они оба не закончили школу. И одновременно я вышла из своего домика, закончив книгу, мою книгу. Мой «Подарок моря».
Мне не терпелось показать ее остальному миру. Но главное – мне не терпелось показать ее моему мужу.
* * *1974
За окном хижины ревет прибой. Я спешу закрыть двери и окна, чтобы заглушить этот рев. Потом возвращаюсь к его постели.
– Не понимаю! – Я стучу по матрасу, вынуждая его не засыпать, оставаться здесь. – Дом в Дарьене был твоей идеей. Дети – ведь это наши дети! Почему ты обращал на них внимание, только чтобы покритиковать? Ты ранил их тогда, ты ранишь их теперь. Не будем говорить обо мне. Как насчет Джона? Лэнда? Скотта? Девочек? Ты когда-нибудь задумывался, как они станут на это реагировать?
– Это не имеет никакого отношения к тебе и к ним. Ты – ты моя семья. Наши дети – мои наследники. Другие женщины – я не сказал бы, что они ничего не значили для меня. Но они были не ты.
– Сколько им лет?
– Не знаю. Они молоды – или были молодыми, когда мы познакомились.
– Моложе меня?
– Да.
– И ты поэтому их выбрал? Потому что они молоды, потому что они немки. – Мне хочется смеяться, но это слишком трагично. Неужели после стольких лет все опять возвращается? Человек, который тридцать лет старался изменить представление о себе и доказать, что он не нацист, имеет тайное любовное гнездышко в Германии? – Опять эта пресловутая господствующая раса – мне следовало об этом помнить! У меня недостаточно чистая кровь? Наши дети тоже не хороши для тебя?
– Энн, не впадай в истерику! – Чарльз кашляет, все его тело сотрясается от усилий, и я протягиваю ему стакан воды. Он пьет, его адамово яблоко, которое теперь сильно выдается вперед, с трудом движется вверх и вниз, и когда он машет рукой, я убираю воду. – Мужчина может бросать свое семя независимо от возраста. Только это я и делал. Я следовал своему инстинкту.
– Это типично мужской аргумент.
– Ты ведь сама говоришь, что была счастлива все эти годы, что никогда не нуждалась в ком-то другом, когда я отсутствовал?
Теперь он похож на прежнего Чарльза, уверенного, здорового, недосягаемого Чарльза. Его взгляд ясен и проникает прямо вглубь меня.
– Я никогда не хотела, чтобы ты уходил, – отвечаю я правдиво, не уклоняясь от его взгляда, но думаю о своей тайне.
И в первый раз спрашиваю себя, не догадался ли он о ней.
Глава восемнадцатая
Когда дети начинают покидать дом, первое, что замечаешь, – это тишина.
И не только оттого, что выключен проигрыватель и не звучит радио. И даже не из-за отсутствия звуков от занятий на каком-нибудь инструменте за закрытой дверью. И даже не из-за молчащего телефона, отсутствия топота ног вверх и вниз по ступенькам, хлопанья дверей, постоянного шума льющейся воды из ванной.
Нет, это что-то другое. Это нестройный шум, это вибрация, прекратившиеся с их отъездом. Даже воздух в доме стал более медленным и скучным, более приемлемым для ушных перепонок.
Первым уехал Джон, который поступил в Стэнфорд в 1950-м. Исполненный сознания долга, как всегда, он приезжал домой каждые каникулы, стремясь ликвидировать возможные разрушения, которые его родные братья и сестры произвели в его отсутствие. Он женился рано, в 1954 году, после чего все реже стал приезжать домой.
Лэнд тоже поступил в Стэнфорд, только два года спустя. Наш последний сын, Скотт, вырвался из дома, как дикое животное из клетки. Он поступил в Амхерст в 1959 году, и вскоре стало ясно, что он единственный, кому придется туго в постижении уроков жизни.
Скотт редко приезжал домой на каникулы, да я и не особенно этого ждала. Его подростковые годы были бы такими же, как у других детей его возраста, если бы его фамилия не была Линдберг. Чарльз просто не желал понять психологии тинейджеров, ему претили полуночные проказы, частые вечеринки. Он не мог понять нежелания сосредоточиться на серьезных вещах, нежелания видеть дальше собственного носа. Когда они собирались вместе, ситуация становилась взрывоопасной. Девочки ходили на цыпочках, стараясь не попасть под горячую руку.
Но я не собиралась ходить на цыпочках.
– Ты не должен с ним так разговаривать! – кричала я Чарльзу. Руки непроизвольно сжимались в кулаки, сердце разрывалось от боли за сына, которого только что его собственный отец назвал ленивым идиотом. – Такие слова никогда не забываются! Он будет помнить об этом всю жизнь!
Чарльз оставался спокойным, что еще больше раздражало меня.
– Конечно, ты будешь его защищать. Он точно такой, как ты. Все ваше семейство Морроу упрямые и капризные. Если бы я только знал…
– Что? Что бы ты знал?
– То, о чем ты не сказала мне, когда я за тобой ухаживал. Про Дуайта и его проблемы. Про Элизабет.
– Элизабет? Что ты имеешь в виду?
– Про ее слабое сердце. Про ее эмоциональное состояние.
– Про то, что она чувствовала? Что она любила? Только не надо переводить стрелки на мою семью. Это твой сын.
– Меня не удивляет, что он такой засранец, принимая во внимание его генетическую историю. Но я сделаю из него настоящего Линдберга.
– То есть совершенно бесчувственного человека?
– Я буду строг с ним, как мой отец был строг со мной. Ты его мать, и ты его балуешь. Но теперь ты уже сделала все, что могла. Я покажу, кто его отец.
– Неужели твой отец воспитывал тебя, вбивая тебе в голову, что ты ни на что не годен? Неужели он был так же жесток, как ты? Расскажи-ка мне. Я хочу знать, потому что ты никогда мне ничего не рассказываешь. Ты уезжаешь из дома и оставляешь меня одну воспитывать детей, и не говоришь мне ничего о своей жизни. Я ничего не знаю о твоем детстве. Я не знаю, что ты делал вчера. Я не знаю, что ты собираешься делать завтра. Я твоя жена – поговори же со мной! Когда-то мы ведь разговаривали, помнишь? Когда ты приходил домой с работы, мы разговаривали о многих вещах. Помнишь, когда мы летали вместе, мы разговаривали о полетах. Почему все прекратилось? Мне не хватает этого, не хватает так сильно, что…
– Ты истеричка, Энн.
Он по-прежнему оставался невозмутимым, стараясь продемонстрировать свое превосходство. Он даже взял журнал, устроился в кресле и начал читать, как будто я была просто докучной мухой, жужжащей у его лица.
