Мелани Бенджамин - Жена авиатора
Но, описывая самое выдающееся событие своей жизни, Чарльз Линдберг нашел способ вернуться, почти как герой романа Г. Дж. Уэллса.
С поэтичной простотой, больше соответствовавшей тому сельскому парню, которым он был, чем потускневшему божеству, которым стал теперь, Чарльз писал об опасностях, подстерегавших его, когда он готовился к своему историческому полету, о том, как трудно было найти спонсоров, о насмешках знатоков, когда он, простой сельский парень, привез домой величайший приз, какой только мог получить авиатор. Он описывал многочасовые перелеты по стране, которой теперь больше не было – стране коровников, пыльных дорог и малочисленных телефонных столбов, где люди выбегали из домов, чтобы подивиться на странную машину, летящую по воздуху на высоте всего лишь нескольких сотен футов. Он писал о часах, которые провел, изучая подробности этих полетов, о заметках, написанных впопыхах на оборотной стороне карт и квитанций.
А потом и о самом полете – Чарльз создал шедевр приключенческого романа. Читатель следил за действием, затаив дыхание, хотя результат был известен. И приземление, когда оно совершилось, – взрыв радости, а в центре всего – молодой парень, ошеломленный, но все еще столь сосредоточенный на своем полете, что не хотел выходить из самолета и его пришлось чуть не силой извлекать оттуда по распоряжению мэра Парижа.
Талант заставил его закончить повествование на этом месте – за мгновение до того, как он понял, что теперь весь мир ворвался в его кабину. За мгновение до того, как он начал подозревать, что существует наказание для тех, кто осмеливается мечтать так масштабно, летать так высоко.
Я испытала потрясение, прочитав его записки, – потрясение и зависть. Несмотря на то что они были не обработаны и имелись пробелы в повествовании, как раз перед началом полета; у меня появились мысли, как их заполнить.
И мы начали совместную работу, в первый раз за много лет, хотя редко бывали теперь вместе. Когда он уезжал, я читала его замечания к написанному мною тексту, делала на них свои замечания и заполняла пустоты. Когда он возвращался, то брал с собой рукопись, исправленную мною, и работал над ней в пути. Потом он давал мне свой следующий вариант, и так далее; мы писали в тандеме, так же как летали когда-то.
Я видела, что он вкладывал в страницы всю душу. Самолет «Дух Сент-Луиса» был его настоящей любовью. Он говорил о нем с неподдельным горем, с сожалением, как о давно утраченном любимом человеке, и мне приходилось корректировать эту единственную часть повествования, которая не звучала естественно. Он верил этой машине, как никогда не доверял никому из людей. Включая и меня.
Меня удивляло, что его воспоминания были написаны гораздо откровеннее и непосредственнее, чем все остальное, включая его предвоенные речи. И я сделала заключение – так случилось потому, что он писал о машине. Все остальное касалось людей и идей – а у Чарльза всегда были проблемы с их пониманием.
Те дни, когда мы работали вместе над книгой, которая должна была быть названа просто «Дух Сент-Луиса»; замечания, которые постоянно то появлялись, то отпадали; вечера, когда работа близилась к концу, когда мы сидели рядом в моем домике, предоставив детей самим себе, были лучшими днями нашего брака. Он позволил себе быть ведомым. Я позволила себе надеяться, еще раз, что мы можем быть вместе на этой земле, иметь одни цели, одни радости, нежность и незащищенность.
Он посвятил эту книгу мне.
«Э. М.-Л. – которая никогда не узнает, как много в этой книге написала она».
Когда я прочла эти слова, мое сердце воспарило, как звезды на обложке. Чарльз очень редко упоминал обо мне в печати, в основном отвечая на вопросы интервьюеров, почему он на мне женился. Чарльз обычно отвечал, что ему было важно выбрать супругу из хорошей семьи. Как племенную кобылу.
Я приходила в бешенство, читая эти ответы, хотя он всегда отвечал, что это только шутка.
Теперь он в первый раз позволил миру увидеть, что я значу для него. Для меня это тоже кое-что значило – больше, чем если бы он был обычным человеком. Он был Чарльзом Линдбергом, раз и навсегда, а я чувствовала себя как старый биплан, который оставили ржаветь в сарае. Когда-то он считался чудом техники, но со временем был забыт и заброшен.
И теперь об этом биплане вспомнили, стерли пыль, подновили… Старомодный, да, но все еще готовый бороздить небеса.
В первый год был продан миллион экземпляров книги. Голливуд купил права, и несколько староватый для этой роли Джимми Стюарт[35]сыграл в фильме Чарльза (мы взяли Рив на показ в Радио Сити Мюзик-холл; посреди фильма она повернулась ко мне с расширенными глазами и прошептала: «Он изображает это, да?»). Репортер из журнала «Лайф» посетил наш дом и сфотографировал нас обоих рядышком на диване, читающих книгу. «Миссис Линдберг, как всегда преданная мужу, поддерживает его последние начинания» – гласил заголовок. Успех книги открыл двери потоку наград и похвальных отзывов. Америка, казалось, нуждалась в героях больше, чем в преступниках, и желала, чтобы все плохое осталось в прошлом. Президент Эйзенхауэр наградил Чарльза медалью за военную храбрость. Опять в каждом городе появилась начальная школа имени Чарльза Линдберга.
Я ослепительно улыбалась фотографам, стоя рядом с Чарльзом, когда ему сообщили, что он получил Пулитцеровскую премию.
Моя улыбка увяла, однако, когда он забыл поблагодарить меня, вместо этого поблагодарив братьев Райт.
Она исчезла окончательно, когда ему был предложен контракт на другую книгу.
Зависть – ужасное чувство. Оно заставляет вас просыпаться посреди ночи, требует огромного количества энергии, чтобы просто оставаться на плаву. Вам необходимо удовлетворять ее, поэтому постоянно нужно доказывать, что вы тоже чего-то стоите. Она меняет вас. Меняет ваш взгляд на мир, незначительные неудачи внезапно приобретают размах катастроф; празднования становятся испытаниями.
Я гордилась Чарльзом. Он сделал это – это была его история, и он изложил ее великолепно. Неважно, сколько времени я работала над ней, все равно она принадлежала ему.
И я снова ушла в тень, на этот раз не получая удовлетворения от своей незаметности. Я недоумевала, что во мне не так, что удерживает меня здесь, что препятствует мне писать мою книгу. Неужели мне нечего написать о своей жизни, той, которая не являлась бы отражением его истории и не имела бы никакого отношения к нашим полетам и его участию в политике.
В нашей семье писатель – ты, всегда говорил Чарльз, он даже построил мне домик для моих занятий творчеством, хотя не было никаких реальных доказательств моих возможностей, кроме туманных мечтаний и моего классического образования.
И я всегда держалась за это, благодарная, что есть хоть что-то, что я делаю лучше его – по крайней мере он так считает. Я больше не могу заниматься самообманом. В нашей семье писателем был он.
Таким горьким был постоянный привкус поражения, таким узким мое воображение, что я решила спастись бегством. В место, которое всегда пробуждало во мне мои лучшие качества.
Я сбежала во Флориду, на остров Каптива – в лечебную, благотворно влияющую на нервы дикую местность, которую мы с Чарльзом обнаружили перед войной, когда наш друг Джим Ньютон убедил нас приехать посмотреть этот девственный остров недалеко от побережья Флориды. С тех пор я приезжала туда несколько раз, иногда с Чарльзом, иногда со своей сестрой Кон.
Теперь я прилетела сюда одна. Мне нужно было снова обрести смелость, свою собственную, чтобы перестать занимать у него. Я должна была обрести свой голос и перестать повторять его слова, как эхо. Я должна была найти свою собственную историю. И рассказать ее. И даже если я потерплю поражение, то все равно стану сильнее от этой попытки.
Я сложила дорожную сумку, купила бумагу и карандаши, поцеловала детей и попросила Чарльза отвезти меня на вокзал.
Он на прощание только помахал мне рукой – единственный жест, который мог позволить себе на публике. Но сказал, что я поступаю правильно. Он произнес это тем же тоном, как однажды сказал, что я смогу научиться управлять самолетом, выучить азбуку Морзе и находить путь по звездам.
Часть моей зависти испарилась уже тогда, потому что я понимала – это не пустые слова. Он всегда знал, что я могу сделать больше, чем предполагаю. Он всегда подталкивал меня к этому, хотя иногда перебарщивал в своих попытках.
Я помахала ему в ответ, потом села в поезд. Итак, я направлялась во Флориду, в ветхий прибрежный коттедж. Без понятия, когда вернусь назад. Я знала только то, что ради нас обоих, ради наших детей я должна вернуться со своей собственной историей.
Глава семнадцатая
Однажды, когда ей было около десяти, Энси вошла в кухню, держа в руке конверт. Это был один из тех дней, когда каждое устройство в доме пыталось объявить мне забастовку. Раковина снова засорилась, стиральная машина начала барахлить, тостер непонятным образом сжигал одну сторону тоста, оставляя другую белой и мягкой. Взбунтовались даже часы, их мелодия внезапно как будто выдохлась и приобрела металлический отзвук.
