Жауме Кабре - Тень евнуха
– Послушай-ка, Пере, мать твою, что с тобой такое?
Похоже, он меня не расслышал, потому что продолжал рыдать, лежа на письменном столе. Тут уж ничего не поделаешь: на меня всегда производит тяжелое впечатление, когда мужчины плачут, и эти слезы заставили меня немедленно забыть о наших разногласиях. Я решил тихонько похлопать его по спине: «Послушай-ка, Пере, братишка, что случилось?»
Дон Пере Женсана, Беглец, встревоженно поднял голову. Сделав над собой усилие, чтобы перестать рыдать, он достал платок. Он был напуган моим появлением. И пожалуй, рассержен.
– Ничего.
– Ну да, конечно, ничего, да ничего хорошего. – Я сел в кресло перед письменным столом, то самое кресло, в котором обычно читал. Чтобы не сидеть без дела, я принялся набивать трубку, из тех, что лежали на столе. – Если не хочешь мне ничего рассказывать, то и не надо. Но если я могу тебе помочь…
– Нет, ты не можешь мне помочь.
– И как ее зовут?
– Хотел бы я, чтоб это были дела сердечные.
– Вот оно как… Серьезная, выходит, штука.
– Я разорен. Мне не на что купить новые станки, и я уже не конкурент Лозано.
– Ты уже давно так говоришь.
– Но теперь дошел до последнего предела.
– И что ты собираешься делать?
– Сбежать отсюда подальше.
– Сукин ты сын.
– Вот именно. А ты мне поможешь исчезнуть незаметно.
– Еще чего.
– Ты мне поможешь. Во имя нашей давней дружбы.
– Сукин ты сын. И вообще, в каком смысле сбежать?
– В прямом.
– В одиночку?
– Да. Только так я могу спастись. Я отложил деньжат и…
– Совсем один?
– Да. То есть нет.
– С кем же?
– С Марионой.
– С блондинкой из отдела сбыта?
– Ну да.
– А как же Мария?
– Мне жаль ее, но тут…
– И твой сын?
– Ну его к лешему. Он уже взрослый и ни разу не удосужился мне помочь.
Надеюсь, что ты не возненавидишь меня, Микель, но именно так твой отец и сказал.
– Послушай, Пере. Не буду я тебе в этом помогать.
– Нет, будешь.
– А не пошел бы ты, Пере.
И тут настало Шестое Большое Разочарование. Пере поднял голову – в его глазах уже не было слез, – надел очки и посмотрел на меня холодным, твердым, просто алмазным взглядом, и мне показалось, что я смотрю в глаза его отцу, моему треклятому приемному отцу. Много мыслей разом пришло мне в голову. Я услышал, как бьют два часа колокола базилики Святого Духа, и если бы кто-нибудь прошелся в этот час по саду дома Женсана, в холоде утра, пока еще не взошло солнце, он бы увидел отблеск света из окна библиотеки, в которой Антоний Женсана Третий, Бастард, управлял фабрикой, а Маур Женсана Второй, Рогоносец, писал свои худшие сонеты, в которой Антоний Женсана Второй, Златоуст, сочинял свои самые пламенные и бесполезные речи, заставлявшие зевать депутатов каталонского парламента. Чего этот гипотетический и окоченевший прохожий, забредший ночью в сад дома Женсана, никак не мог бы себе представить, так это того, что в эти самые минуты Пере Первый готовил себе прозвище Беглец (и, по мнению некоторых историков, еще и Предатель). Этот фиктивный, но официальный наследник семейного имущества просил помощи у Маурисия Безземельного, сына Карлоты Возлюбленной, а потому единственного носителя настоящих генов семьи Женсана. И я почувствовал суровый и холодный взгляд Пере.
– Я сказал: ты мне поможешь.
– Ты шантажировать меня собрался, как твой отец?
Он не ответил. Только поглядел на меня, и его глаза мне сказали: «А ты как думал? Я еще и не на то способен, тут пан или пропал, пригрожу, если что, всем рассказать, что пожизненный президент Общества любителей искусств – бесстыдный гомик и так далее». И, угадав это в его взгляде, я струхнул, поспешил согласиться, не позволив так низко пасть твоему отцу. Глубокой ночью глухим голосом я сказал ему: «Я помогу тебе, Пере. Во имя нашей давней дружбы». Так что твой отец меня не шантажировал: сам я себе все это устроил.
– Спасибо, Маурисий.
– При одном условии.
– При каком?
– Будь верен Великой Клятве.
Мне пришлось напомнить ему о том, что много лет назад он мне торжественно поклялся, что будь что будет, но он перепишет дом на имя сына, чтобы мы его не потеряли. Тогда я не понял, почему он мне не сразу ответил. Через несколько дней я узнал, что, когда он во второй раз произносил Великую Клятву, дом Женсана был уже давно заложен. Поэтому теперь, когда я это пишу, у меня все еще звенят в ушах слова Пере Первого, Клятвопреступника. Он сказал: «Я даю тебе честное слово, Маурисий, во имя нашей давней дружбы». Я клянусь тебе, Микель: твой отец так и сказал.
И с того момента твой дядя Маурисий Обманутый сделал много всего постыдного, Микель. Сколько раз мы друг друга спрашивали, с кем говорил твой отец в день своего исчезновения? Со мной. Я вас всех обманул, и полицию тоже. Я купил ему билеты на чужое имя. Я помог ему организовать кое-что с фальшивыми документами и молчал, молчал и молчал, несмотря на отчаяние твоей матери. И несмотря на твое молчание. Наверно, из-за этого у меня крыша и поехала. Я иногда думаю, что всегда был сумасшедшим. Иногда я не знаю, трусость ли сделала меня безумным или Шестая Большая Симфония и Клятвопреступление. Конечно, если я действительно сошел с ума.
И все прошло как по писаному. Я молча вел машину после недели юридической и стратегической подготовки. После недели ужаса ведь я знал, что с этого времени не смогу смотреть в глаза Марии. По дороге в аэропорт, пока Пере Первый, Бессовестный, менял тапки на ботинки и надевал всю остальную, заранее приготовленную одежду, я ругал его не переставая. И я сказал ему, несмотря на молчаливое присутствие Марионы: «Поговори об этом с Марией».
– Не надо.
– Напиши ей.
– Посмотрим.
То есть в переводе – «не напишу». Твой отец почти такой же трус, как и я, Микель. И он заставил меня поклясться, что я никогда в жизни не расскажу о том, что сейчас тебе рассказываю, и поэтому то место, куда он уедет жить, навсегда останется тайной. И я поклялся – для того, чтобы и он сдержал свою клятву. А потом мы приехали в аэропорт.
– Давай помоги мне.
– Нет. Давайте-ка вы сами. Я вам теперь ни к чему.
Пере Женсана Первый, Паршивец, благодарно похлопал меня по спине. Он уже лет сто ничего подобного не делал.
– Я никогда не забуду твоей помощи.
– И я не забуду.
За две, три, четыре секунды молчания перед нами пронеслись все годы нашего знакомства. И мне пришла в голову ужасная мысль, что причиной всех бед, свалившихся на семью за последние годы, была тайная и страстная любовь прабабушки Пилар к американцу Пере Ригау. Или, скорее, дурацкая идея вести любовные дневники. Наверное, как раз эта последняя мысль и свела меня с ума.
– Прощай, и спасибо за все, Маурисий. И прости за то, что я тебя так подставил. У меня не было другого…
– Проваливай.
Быстрым движением, не оборачиваясь, как и следует делать подобные вещи, энергично, как сержант Саманта сдирает лейкопластырь, Пере вышел из машины. Я не обернулся и ничего не сказал, потому что не хотел, чтобы Мариона видела, как я плачу. Сантарен 1012. Сан-Паулу. БРАЗИЛИЯ.
10
Уже несколько недель Микель вращался в кругу друзей Терезы. На работе заметили, что́ у него несколько отсутствующий вид, и Жулия, у которой был нюх на подобного рода вещи, уже многим успела намекнуть, что Женсана влюбился. На самом деле я не то чтобы влюбился – я безнадежно влип, я был связан по рукам и ногам, был готов вскрыть себе вены. Психиатр назвал бы это чрезмерной зависимостью. А я считал это полетом на небеса. Я еще раз сходил на концерт Римского трио, без всякого повода приревновал к обоим братьям Молинер, она меня с ними познакомила, а потом Микель и Тереза пошли вместе ужинать. Она рассказала мне, что в следующем месяце у нее два концерта в Париже, а я спросил ее, можно ли мне тоже поехать.
– А как же работа?
– Но можно я тоже поеду? – И как маленький: – Я буду тихо сидеть.
– Со мной же Арманд поедет, – улыбнулась она.
– Арманд? Тот, который с усами?
– С усами. – И она мне улыбнулась. – Что с тобой такое, Микель?
– Наверное, я просто ревную…
Ошибка. Чтобы ревновать и к тому же иметь на это право, нужно предварительное согласие обеих сторон, которого мы с Терезой никогда друг другу не давали. Я улыбнулся, чтобы показать ей, что хотел бы переменить тему.
– Почему ревнуешь? – заинтересовалась она. – Что с тобой такое?
– Прости, я неправильно выразился. У тебя своя жизнь.
– А у тебя – своя.
Великая неправда. Микель Женсана в это время был одиноким человеком, который только и делал, что читал, слушал музыку, ходил на выставки, с каждым днем все лучше понимал искусство и становился все более ранимым в обществе медленно угасавшей матери. И больше никого у него не было, если, конечно, не вспоминать об отце. А кроме того, он работал в журнале «Журнал», где ему было поручено писать о красоте чужих творений. И это превращало меня в Великого Завистника.
