Орхан Памук - Снег

В баре на первом этаже отеля я выпил еще две порции виски и подождал, пока напиток не подействует, глядя из окна на улицу на падающий снег. Я полагал, что если я хорошенько выпью перед тем, как поднимусь в комнату, то сегодня вечером не прикоснусь к Мелинде или к тетрадям Ка. Но как только я вошел в комнату, я схватил наобум одну из тетрадей Ка, не раздеваясь, бросился на кровать и начал читать. Через три-четыре страницы передо мной появилась вот эта снежинка.

30

Когда мы встретимся вновь?

После соития Ка и Ипек лежали какое-то время в обнимку, не двигаясь. Весь мир был таким безмолвным, а Ка таким счастливым, что ему показалось, будто все длилось очень долго. Именно по этой причине его охватило нетерпение и он, вскочив с кровати, посмотрел из окна на улицу. Позднее он будет думать, что это долгое безмолвие было самым счастливым моментом в его жизни, и он спросит себя, зачем он высвободился из рук Ипек и завершил этот момент неповторимого счастья. Из-за какого-то беспокойства, ответит он сам себе впоследствии, словно за окном, на заснеженной улице, что-то должно было случиться и ему нужно было успеть это увидеть.

А между тем за окном не было ничего, кроме падающего снега. Электричество все еще было выключено, свет свечи, горевшей на кухне, струился на улицу через обледеневшее окно и освещал медленно опускавшиеся снежинки легким оранжевым светом. Впоследствии Ка подумает и о том, что быстро прервал самый счастливый миг в своей жизни из-за того, что не мог вынести слишком много счастья. Но сначала, когда он лежал между руками Ипек, он не знал о том, насколько счастлив; внутри он ощущал покой, и это было так естественно, что он словно забыл, почему провел свою жизнь с чувством, средним между скорбью и беспокойством. Это спокойствие было похоже на безмолвие, предшествовавшее стихотворению, но до того, как приходило стихотворение, сначала полностью обнажался весь смысл мира, и он чувствовал воодушевление. А в этот момент счастья он не ощущал внутри себя такого просветления; было простое ощущение детской безгрешности, словно ему предстояло тут же сказать о смысле мира, подобно ребенку, который только что выучил слова.

Ему вспомнилось все то, что после полудня в библиотеке он читал о строении снежинки. Он пошел в библиотеку, чтобы подготовиться на случай, если придет еще одно стихотворение о снеге. Но сейчас у него в голове не было стихотворения. По-детски наивная шестиугольная конструкция снежинки, о которой Ка прочитал в энциклопедии, показалась ему похожей на гармонию приходивших к нему по одному, как снежинки, стихотворений. В тот момент он подумал, что нужно указать на скрытый смысл всех стихотворений.

– Что ты там делаешь? – спросила в этот момент Ипек.

– Я смотрю на снег, милая.

Ему казалось, Ипек ощутила, что в геометрической конструкции снежинок он увидел еще какой-то смысл, помимо красоты, но в глубине души он знал, что этого не может быть. А Ипек беспокоило то, что Ка интересуется чем-то, кроме нее. Ка чувствовал себя слишком беззащитным перед Ипек, потому что очень сильно желал ее, и он был доволен этим и понял, что их близость позволила ему завоевать хоть некоторую, но власть.

– О чем ты думаешь? – спросила Ипек.

– О моей маме, – ответил Ка и внезапно не смог понять, почему он так ответил, потому что он не думал о матери, хотя она и умерла недавно. Но позднее, когда он будет вспоминать этот момент, он добавит, что во время своего путешествия в Карс думал о маме постоянно.

– Что именно ты думаешь о своей маме?

– Когда однажды зимним вечером мы смотрели из окна на падающий снег, она гладила меня по волосам.

– Ты был счастлив, когда был ребенком?

– Когда человек счастлив, он не знает, что он счастлив. Спустя много лет я решил, что, когда был ребенком, я был счастлив, но на самом деле не был. Но и несчастен, как в последующие годы, тоже не был. Я не думал в детстве о том, чтобы быть счастливым.

– А когда ты начал над этим задумываться?

«Никогда», – собирался ответить Ка, но это было бы и неправдой, и слишком самоуверенно. И все же на какой-то миг ему захотелось сказать это и произвести впечатление на Ипек, но сейчас этого было мало. Он ждал от Ипек чего-то гораздо более серьезного.

– Когда я уже не смог ничем заниматься потому, что был несчастлив, я начал думать о счастье, – сказал Ка. Хорошо ли он сделал, что сказал это? Он начал волноваться в этом безмолвии. Если он расскажет о том, как одинок и беден во Франкфурте, то как он сможет убедить Ипек приехать туда?

На улице подул беспокойный ветер, вмиг разметавший снежинки, и Ка охватило то же беспокойство, которое он чувствовал, когда вставал с постели, и сейчас он с большей силой ощутил боль ожидания и любовь, от которой у него болел живот. Недавно он был так счастлив, что мысль о том, что он может потерять это счастье, лишала его рассудка. А это, в свою очередь, неожиданно заставляло его усомниться в счастье. «Ты поедешь со мной во Франкфурт?» – хотелось ему спросить Ипек, но он боялся, что она ответит не так, как ему хочется.

Он вернулся к кровати и изо всех сил обнял Ипек сзади.

– На рынке есть магазинчик, – сказал он. – Там играла очень старая мелодия Пеппино ди Капри под названием «Роберта». Где они ее нашли?

– В Карсе есть старинные семейства, которые очень долго живут в этом городе, – сказала Ипек. – Когда родители в конце концов умирают, дети продают их вещи и уезжают, и в продажу попадают странные вещи, которые никак не сочетаются с нынешней нищетой города. Когда-то был один старьевщик, который осенью приезжал из Стамбула и скупал все это за бесценок. Теперь и он не приезжает.

Ка решил, что внезапно снова обрел то бесподобное счастье, которое только что испытал, но это уже было не то. Внезапно в нем вырос страх, что он больше не сможет обрести тот миг, и это чувство превратилось в смятение, которое захватывало и увлекало за собой все: он со страхом почувствовал, что никогда не сможет убедить Ипек поехать с ним во Франкфурт.

– Ну что, дорогой мой, я уже встаю, – сказала Ипек.

Ка не успокоило даже то, что она сказала «дорогой мой» и, когда вставала, обернулась и нежно поцеловала его.

– Когда мы встретимся еще раз?

– Я беспокоюсь за отца. Возможно, за ними следила полиция.

– И я уже беспокоюсь за них… – сказал Ка. – Но сейчас я хочу знать, когда мы снова увидимся.

– Когда мой отец в отеле, я в эту комнату прийти не могу.

– Но теперь все по-другому, – сказал Ка. И внезапно в страхе подумал, что для Ипек, ловко и тихо одевавшейся в темноте, все может остаться по-прежнему.

– Давай я перееду в другой отель, и ты сразу придешь туда, – сказал он.

Наступило ужасающее молчание. Тревога, питаемая ревностью и ощущением безысходности, охватила Ка. Он подумал, что у Ипек есть другой любовник. Конечно, отчасти он понимал, что это обычная ревность неопытного влюбленного, однако гораздо более сильное чувство говорило ему, что нужно изо всех сил обнять Ипек и сразу же попытаться разрушить препятствия, которые могут им помешать. Но он боялся, что поспешные действия и слова, порожденные желанием еще больше и быстрее сблизиться с Ипек, затруднят его положение, и продолжал нерешительно молчать.

31

Мы не дураки, а только бедные

То, что в последний момент положила Захиде в телегу, которая должна была отвезти Тургут-бея и Кадифе в отель «Азия», и то, что видел, но не разглядел смотревший из окна Ка, ожидая Ипек, было парой старых шерстяных рукавиц. Тургут-бей, решая, что надеть на собрание, разложил на кровати два своих пиджака, один черный, а другой светло-серый, фетровую шляпу, которую он надевал на празднование Дня Республики и в дни, когда их отель проверяли различные инспекции, галстук в клеточку, который многие годы носил только сын Захиде, чтобы поиграть, и долго смотрел на свою одежду и в шкафы. Кадифе, увидев, что ее отец в нерешительности, словно мечтательная женщина, которая не может решить, что она наденет на бал, сама выбрала, что ему надеть, собственными руками застегнула ему рубашку и надела на него пиджак и пальто, а в последний момент насильно натянула отцу на его маленькие руки белые перчатки из собачьей кожи. В это время Тургут-бей вспомнил о своих старых шерстяных рукавицах и стал твердить: «Найдите их». Ипек с Кадифе заглянули во все шкафы и сундуки, в суматохе обыскали весь дом, а когда варежки нашлись, он, увидев, что они изъедены молью, отбросил их в сторону. Но в телеге Тургут-бей заявил, что без них не поедет, и рассказал, что, когда много лет назад он оказался в тюрьме за свои левые взгляды, его покойная жена связала и принесла ему эти рукавицы. Кадифе, которая знала своего отца гораздо лучше, чем он сам, сразу же почувствовала, что дело тут не столько в воспоминаниях, сколько в том, что он боится. После того как варежки принесли и телега двинулась под снегом в путь, Кадифе, слушая с широко открытыми глазами, словно в первый раз, тюремные воспоминания отца (как он проливал слезы над письмами жены, как самостоятельно учил французский, как спал зимними ночами в этих рукавицах), сказала: «Папочка, вы очень смелый человек!» Каждый раз, когда Тургут-бей слышал от своих дочерей эти слова (в последние годы это бывало редко), на глаза ему наворачивались слезы. Обняв дочь, он, дрожа, поцеловал ее. На улицах, по которым ехала повозка, свет отключен не был.