Мелани Бенджамин - Жена авиатора
– Каким он был, Чарльз-младший?
– Он был еще совсем маленьким. Ему не исполнилось еще и двух лет, так что мы не имели возможности… узнать его, – мое сердце забилось так сильно, что пришлось остановиться и перевести дыхание, – но он необычайно походил на папу. Даже больше, чем ты. – Я улыбнулась ему, такому тоненькому и высокому для своего возраста с такими же соломенно-рыжеватыми волосами, как и у его отца. Но его лоб был не таким высоким, а глаза более темного оттенка.
– Ты его любила?
– Конечно, Джон. Конечно. Мы любили его. Так же сильно, как и тебя.
– Тогда вы должны были очень горевать.
– Да, так оно и было. Я очень страдала.
– Ты плакала?
– Да, я сильно плакала. Иногда… иногда я и теперь плачу. Но не очень часто.
– Когда ты одна выходишь из дома по ночам? Ты говоришь, что идешь закрыть гараж. Я знаю, что это не так, потому что сам запираю его всегда после обеда. Я не пропустил ни разу.
Я потерлась щекой о щеку моего сына и вздохнула.
– А папа когда-нибудь плакал?
Этот вопрос был как удар ниже пояса. Я глубоко вздохнула, и Джон посмотрел на меня в замешательстве. Закусив губу, я отвернулась от его невинного вопрошающего взгляда.
Что я должна было говорить своим детям об их отце? Его не было уже несколько месяцев – долгий срок для столь маленьких детей. Да и раньше он был нечастым гостем в своем доме из-за постоянных полетов.
Конечно, дети знали, что он был знаменитостью. Его перелет через Атлантику стал частью нашей семейной истории. Другие семьи рассказывали истории о том, как отец семейства сбегал из дома вместе со странствующим цирком и возвращался через неделю, голодный и раскаивающийся; наша семья рассказывала о том, как отец самостоятельно пересек Атлантический океан на самолете и вернулся домой самым знаменитым человеком в мире.
Чарльз, конечно, воплощал роль героя, осуществляя строгое, отчасти холодное отцовское присутствие и ожидая, что его отпрыски станут миниатюрными копиями его самого. А мне оставалось давать им все то тепло и понимание, которое он не давал им, в то время как он занимался чем-то более важным, чем собственная семья.
Теперь мне нужно было рассказать моему сыну о его отце, и я колебалась, не зная, насколько правдивой мне следует быть. Надо ли говорить ему о том, как Чарльз ругал меня за мои слезы, ведь это было так давно? Должна ли я рассказать о том, как он смеялся и хлопал в ладоши, когда человека, обвиненного в похищении нашего сына, казнили на электрическом стуле, а в это время меня рвало в ванной?
Стоило ли мне говорить моему сыну о холодности его отца, как он отворачивался от меня по ночам, когда я осмеливалась спросить его о том, как прошел его день?
Следовало ли мне говорить ему о том, что его отец был антисемитом?
Но было еще так много вещей, о которых мне обязательно надо было сказать – о том, как он поддерживал меня, о том, как спокойно было с ним просто потому, что он был самым смелым человеком на свете. Как замечательно было, когда он забывал, что он герой, и начинал улыбаться по-прежнему, так что лед его глаз растапливался и оттуда выглядывало бездонное небо. Как по-мальчишески он любил возиться со всем механическим, разрумянившись от удовольствия, в перепачканной одежде? Я очень давно поняла, что в это время ему можно было задавать вопросы. Когда он держал в руках молоток или гаечный ключ и становился просто мальчишкой, обожавшим все механическое и полным неистребимого любопытства.
Стоило ли мне говорить о том, какой беспомощной я была в те ночи, когда он первым тянулся ко мне или в те редкие дни, когда он подходил, чтобы просто подержать меня за руку безо всякой причины?
Нет, конечно, я не должна говорить ему это. У детей еще достаточно времени, чтобы узнать, какой он, из первых рук – после войны. У них будет достаточно времени, чтобы оценить, кем он был и кем не был.
– Нет, папа не плакал, – сказала я, крепко прижав Джона к себе, – но он очень горевал. Он любил нашего малыша так же, как любит тебя.
– Ты видела когда-нибудь, что папа плачет?
– Нет, но своего собственного отца я тоже никогда не видела плачущим.
Что было правдой. Разница была в том, что я каким-то образом всегда знала, что мой отец на это способен.
– Я тоже не видел. И я не могу этого себе представить, а ты? Папа, который плачет? – И Джон рассмеялся, покачивая головой, как будто ему только что сказали что-то невероятное. – Папа просто не из того теста!
– Это так, – согласилась я, потом отпустила его с сентиментальным поцелуем.
Джон мужественно стер его след со щеки, послав мне благожелательную улыбку. Потом он подбежал к двери, чтобы отправиться делать домашнее задание, о чем мне никогда не приходилось напоминать ему.
– Проверь, читает ли Лэнд свой учебник, – проговорила я ему вслед.
Лэнду обязательно приходилось об этом напоминать, потому что он больше любил сидеть где-нибудь на ступеньках и играть в солдатики, уничтожая нацистов и японцев при помощи старого куска провода и своего богатого воображения.
– Ладно. Мам, знаешь что?
Джон помедлил, держась за ручку двери.
– Что?
– Не могу дождаться, пока папа вернется домой, чтобы точно выяснить, из какого он теста.
Я облегченно рассмеялась.
– Желаю удачи, дорогой.
Я подождала, пока он закроет за собой дверь, и прошептала, подходя к столу, чтобы начать писать еще одно письмо мужу.
– Когда ты точно поймешь, из какого он теста, дашь мне знать?
Через шесть месяцев после своего отъезда, в сентябре 1944-го, Чарльз вернулся домой.
Мы еще раз переехали на новое место, снова на Восточное побережье, в Коннектикут. Я никогда не чувствовала себя в своей тарелке на Среднем Западе: здесь все было слишком просторным – небо, земля, озера, люди. Мне хотелось быть ближе к дому, к тому миру, в котором я выросла, хотя я и ругала себя за то, что не смогла оценить тот опыт, который мы получили в Детройте.
Но только мы обосновались в новом доме, опять съемном – дети еще оставались в Некст Дей Хилл, а я все обустраивала – мебель, коммунальные удобства, разбирала хаос привезенных вещей, когда получила телеграмму от Чарльза, в которой говорилось, что он вернулся в Штаты, живой и здоровый. Я закружилась по комнате, не в силах сдержать радости. Я не могла дождаться того дня, когда снова засну рядом с ним. Одобрит ли приобретенную мной обстановку в доме, не найдет ли меня изменившейся, постаревшей? Я со всех ног кинулась наводить порядок.
Прошло два дня, и я услышала, как к дому подъехала машина. Я выбежала из столовой с настольной лампой в руках и застыла, глядя, как высокая загорелая фигура идет по подъездной аллее, уверенно и спокойно. И вот он уже в доме. Даже не постучав, он просто вошел, как хозяин, крича:
– Энн, Энн?
И я оказалась в его объятиях. Он поднял меня и закружил, зарывшись лицом в мои волосы. Мне показалось, что я вижу его впервые. Я была поражена, как в день нашей первой встречи, пронзительной ясностью его глаз и застенчивой, мальчишеской улыбкой. Он был таким загорелым, таким красивым! Бронзовый от солнца, стройный, только в уголках глаз стало немного больше морщинок и чуть-чуть поредела шевелюра.
– Как я скучал по тебе, – прошептал он, и мое сердце затрепетало от радости, а глаза наполнились слезами.
– Я выгляжу как пугало. – Почувствовав внезапное смущение, я отвернулась от него.
Захотелось спрятать в ладонях лицо и мой ужасный, ужасный нос. Мне казалось, что от волнения он покраснел, как у клоуна.
– Ты выглядишь потрясающе.
Он требовательно притянул меня к себе, и, хотя никого не было вокруг, я покраснела от гордости и любви.
У нас была одна прекрасная божественная ночь вместе, прежде чем приехали дети.
Сначала они стеснялись его, задавая вежливые вопросы вроде: «Ты очень долго ехал? В поезде было много народа?»
Но потом Лэнд спросил, с надеждой расширив глаза:
– Ты убил какого-нибудь япошку?
И лед был сломан. Чарльз расхохотался и взъерошил кудри Лэнда. Потом он поднял Скотта и подбросил его к потолку – мое сердце окаменело от внезапного воспоминания. Воспоминания о том, как Чарльз так же подбрасывал к потолку маленького Чарли, который всегда вскрикивал: «Ой!»
– Ой! – завизжал Скотт, и если бы я закрыла глаза, то не смогла бы отличить их голоса, один – призрачный, другой – извивающийся, радостная реальность в отеческих руках.
– Чарльз, только будь осторожен…
– Женщина!
Чарльз в притворном гневе округлил глаза, а Джон и Лэнд радостно рассмеялись. Энси с застенчивым видом сунула пальчик в рот и прижалась к моей груди.
– А теперь, парни, пошли на улицу.
Чарльз осторожно опустил Скотта на пол, поднял своими сильными руками Лэнда и Джона и выбежал за дверь, причем оба мальчишки вопили от радости. Выскочив на лужайку, он опрокинулся вместе с ними на траву, и они стали резвиться, как стая молодых волков.
