Мелани Бенджамин - Жена авиатора
Мы просто муж и жена, расставшиеся на время из-за войны, не знающие, когда снова увидим друг друга, потому что в Детройте с жильем было туго, дом было найти непросто, а Чарльз заявил Форду, что нам не нужны никакие особые условия. Мы писали друг другу письма, иногда звонили, когда была доступна связь по межгороду. Я делала фото детей, чтобы он видел, как они растут и меняются. Я просила их писать папочке и иногда помогала, поскольку у них это еще плохо получалось.
Помахав рукой ему вслед, я почувствовала, как на глаза наворачиваются слезы. Слезы очищающей душу радости, поскольку я действительно испытывала счастье, отправляя своего мужа на военный завод – как будто это жертвоприношение могло каким-то образом компенсировать все те неверные шаги, которые я сделала. Одновременно я ощущаща легкость, радость и уверенность, что худшее уже позади. И что теперь у нас с Чарльзом начнутся новые отношения. Странно, но я чувствовала облегчение, а не горечь, счастье, а не ужас.
Это было действительно странно, ведь мир уже раскалывался на части.
Глава пятнадцатая
– Мама?
Я подняла глаза. В это время я писала письмо Чарльзу, используя тонкий листок микропленки, которую терпеть не могла; поэтому всегда раздражалась раньше, чем у меня заканчивались темы для письма. Передо мной стоял Джон, который только что пришел из школы. Он был чистеньким и опрятным, как всегда; Лэнд был единственным, у кого всегда была рогатка в кармане и надкусанное яблоко в руке. Единственным признаком того, что Джон был самым обычным одиннадцатилетним мальчиком, был его новый словарный запас, который он иногда использовал. «Чао» вместо «привет», «мелкий» для брата, «ма» для меня. Но его отец никогда не был «па» даже для своих детей – было что-то в Чарльзе Огастесе Линдберге, что не позволяло обращаться к нему на сленге.
– Да, дорогой?
– Учитель сегодня рассказывал нам о перелете папы через Атлантику. Об этом написано в нашем учебнике по истории, – он покраснел так сильно, что можно было увидеть розовый румянец даже под его рыжеватыми волосами на макушке. Так вот почему он был таким необычно тихим в машине по дороге домой, – мне было неловко, потому что все смотрели на меня. Даже Полли Сандерс.
Я подавила улыбку. Полли Сандерс ударила его вчера в школьном дворе. Если я что-то понимаю, это можно было считать за объяснение в любви.
– Но потом учительница стала говорить о похищении. Она сказала, что ваш первый ребенок был украден и умер. Чарльз Линдберг-младший. И когда я сказал ей, что она ошибается, что я старший сын, она сначала молчала, потом захлопнула книгу и велела мне идти домой и спросить об этом тебя.
– О, – машинально я разорвала письмо, которое писала Чарльзу.
Эти письма были для меня спасительной связующей нитью, как и для него; я часто чувствовала, что мы снова встречаемся посредством авиапочты, говоря друг другу о наших страхах и надеждах – обо всем, что не имеем возможности сказать лично. Заставляя нас жить порознь после того, как мы так долго были вместе, война дала нам возможность рассказывать друг другу о себе, даже кое-что придумывать. На бумаге я выглядела сильной и изобретательной.
Он же казался задумчивым и добрым.
Даже несмотря на то что я так сильно скучала по нему, что даже приспособилась спать в шезлонге в своей спальне, чтобы каждую ночь не видеть его подушку, я внезапно ужасно разозлилась на своего мужа. Почему его нет рядом? В конце концов, эту ситуацию создал он сам; Чарльз когда-то решил, что мы никогда и никому не будем показывать фотографий нашего погибшего ребенка и никогда не скажем его братьям и сестрам о его существовании. «Я не хочу никаких напоминаний», – говорил он тогда, когда мы уезжали из нашего дома в Хоупвелле. Я так и сделала. Собрала все фото моего мальчика в обувную коробку, которую хранила под кроватью. Время от времени, оставшись дома одна, я садилась на пол, скрестив ноги, и раскладывала их перед собой, пазл, который никогда не будет сложен до конца.
Малыш. Я вздохнула. Конечно, сейчас он уже не был бы малышом. Он был бы на два года старше Джона. Тинейджер.
– Поэтому я спрашиваю тебя, – проговорил Джон терпеливо, хотя я могла видеть, что он потрясен. Это были трудные для него минуты, когда он стоял, глядя прямо мне в глаза, и его руки, засунутые в карманы брюк, были сжаты в кулаки.
– Значит, у меня был старший брат? И он умер?
– Да. – Встав из-за стола и подойдя к кровати, я указала глазами на место рядом с собой, и Джон подошел и сел рядом.
Пока я разбиралась со своими чувствами – гневом на Чарльза, нежностью и горечью, которые до сих пор вызывало любое упоминание о «событиях 32-го года»; недовольством учительницей за то, что она так беспардонно выставила на обозрение эту тему, – я оглядела комнату. Это была женская спальня, не мужская, с изящными кружевными занавесками, платьями в стенном шкафу, губной помадой на туалетном столике. Никаких вешалок для галстуков. Никаких принадлежностей для бритья, очень мало костюмов, и те засунуты в самый дальний угол шкафа. Интересно, сколько еще жен жили в подобных комнатах; сколько других жен за последнее два года войны переделали свои дома, свои жизни во время чьего-то отсутствия.
Большинство, наверное. Я не слишком отличалась от других, чтобы быть единственной.
Наш дом здесь в Блумфилд Хиллз не удовлетворял нас обоих, но, принимая во внимание сокращение строительства жилых домов, мы ухватились за него. Четыре спальни, три акра земли и только 300 долларов в месяц квартплаты. Он был отделан в нарядном, но довольно аляповатом стиле, который я мечтала изменить, но не могла; наша домовладелица, которая на время войны поселилась у сестры, имела привычку наносить визиты неожиданно, только для того, чтобы убедиться, что мы ничего не изменили в доме. Мальчики жили вдвоем в одной комнате, Энн в другой, новорожденная крошка имела отдельную детскую, и, наконец, господская спальня, в которой я жила одна. Потому что Чарльз в конце концов уехал на фронт.
Два последних года он работал без отдыха на Генри Форда, настояв на том, чтобы ему оплачивали только то, что он заработал бы, если бы служил в армии. Он превратился во что-то вроде подопытной лабораторной крысы. С охотой берясь за всё, Чарльз испытывал камеры с высоким давлением. Обычно он возвращался домой совершенно разбитым, но с улыбкой удовлетворения на губах. Шла война, и он совершал поездки по всей стране, изучая бомбардировщики и других компаний – всех тех, которые отвергли его услуги после Пёрл-Харбора. Наконец он убедил «Локхид» послать его на фронт, на Тихий океан, где он использовал свой опыт, обучая пилотов, как летать на больших высотах на Р-38. Официально ему не было разрешено участвовать в боевых действиях, что отчасти успокаивало меня. Но я знала своего мужа слишком хорошо. Я также знала, что другие пилоты обожествляли его. Где бы мы ни летали – даже в самые худшие времена, к Чарльзу всегда относились как к герою. Пилоты всегда выходили из кабины, чтобы поприветствовать его, смущенно улыбаясь и говоря, что для них большая честь лететь вместе с ним.
Я не могла представить, чтобы Чарльз Линдберг не смог уговорить любого военного пилота разрешить ему участвовать в сражении.
Но, несмотря на мои страхи, я гордилась, что теперь мы стали точно такой же семьей военного времени, как и все остальные. Я так же беспокоилась и ждала редких писем с фронта и тащила все дела на своей спине, втайне уверенная, что мой муж переживает лучшее время своей жизни.
– Ты говоришь, что в твоем учебнике истории написано об этом… о похищении?
О, как права я была все эти годы! Наша личная трагедия стала теперь историей в каждом школьном учебнике. Никто из нас не думал об этом, когда мы посылали детей в школу.
– Да, – ответил Джон, садясь рядом со мной на кровать, – там еще была фотография человека, который это сделал.
Я вздрогнула, вспомнив пустое, лишенное выражения лицо Бруно Ричарда Гауптмана.
– Почему ты никогда не говорила мне об этом? Возможно, я бы смог помочь.
– О, дорогой! – мне захотелось смеяться и плакать одновременно. Каким невинным он был, каким добрым! – Ты тогда еще даже не родился. Ты бы не смог ничего сделать. Никто ничего не смог сделать, даже папа. Он пытался. Он очень старался найти нашего малыша, чтобы вернуть его мне. Чарльз-младший. Мы его так называли. Чарльз-младший. Чарли.
– Как Энн? Энн-младшая?
– Верно.
Я вспомнила тот ужас, который охватил меня, когда Чарльз назвал ее в мою честь; он настаивал, говоря, что это традиция. Я же чувствовала, что это снова может навлечь горе на нашу семью. Но со временем это чувство прошло. Энн была теперь здоровым ребенком трех с половиной лет и постоянно гонялась за своими старшими братьями. Она также стала заботливой старшей сестрой для Скотта, который родился в августе 1942 года.
– Каким он был, Чарльз-младший?
