Амели Нотомб - Токийская невеста
Удивительно, но землетрясения не произошло. Учитывая мое местонахождение, это выглядело аномалией, и ее, вероятно, следовало приписать особо благоприятной сейсмической обстановке.
Время от времени я поднимала голову, смотрела на город и думала: «У меня роман с парнем из Токио». Сидела в столбняке несколько минут, не веря себе, потом снова принималась писать. Так продолжалось весь день. Подобные дни изумительны.
Назавтра «мерседес» был столь же безукоризненно пунктуален, сколь и белоснежно чист.
Ринри переменился. Его профиль уже не выглядел таким застывшим и непроницаемым. А молчание приобрело интересный оттенок смущения.
– Куда мы едем? – спросила я.
– Увидишь.
Классический ответ, к которому мне предстояло привыкнуть: какой бы ни была цель наших поездок, грандиозной или ничтожной, в ответ на свой вопрос я получала неизменное «Увидишь». «Увидишь» стало его Киферой[14], некой кочующей землей, чьим единственным назначением было задать направление автомобилю.
В то воскресенье состоялось торжественное открытие страны «Увидишь», расположившейся на сей раз в Токио, в Олимпийском центре. Выбор Ринри мне понравился тем, что, с одной стороны, выглядел вполне осмысленно, с другой – не грозил меня чрезмерно увлечь: даже под самыми благородными знаменами спортивные состязания никогда меня не занимали. Я осматривала стадион и прочие сооружения с безукоризненной вежливостью равнодушных, слушая скупые пояснения Ринри и обращая внимание лишь на его успехи во французском: на олимпийских играх по иностранным языкам ему полагалась бы золотая медаль.
Мы были не единственными влюбленными – используя традиционную терминологию, – которые прогуливались вокруг стадиона. В наших скитаниях меня умиляли «заготовленные маршруты»: японские традиции предоставляли в распоряжение парочек, соединившихся на один день или на всю жизнь, своего рода инфраструктуру, чтобы не нужно было ломать голову, как провести время вдвоем. Это напоминало настольную игру. Кто-то волнует тебя? Вместо того чтобы сидеть и размышлять полдня о природе своего волнения, веди этого кого-то на первую клеточку нашей «ходилки». Зачем? Увидишь.
«Увидишь» – самая лучшая стратегия. Ни Ринри, ни я не имели ни малейшего представления о том, что мы делаем, куда и зачем едем. Под видом осмотра каких-то сомнительных достопримечательностей мы с любопытством изучали друг друга. Клеточка «Старт» нашей «Монополии», точнее, нашей «Романополии» меня очаровала.
Ринри держал меня за руку, как каждый влюбленный на игровой доске – свою спутницу. Перед пьедесталом почета он сообщил мне:
– Это пьедестал почета.
– А, – ответила я.
У бассейна он сказал:
– Это бассейн.
– Вот оно что, – ответила я с самым серьезным видом.
Ни на какие блага мира не променяла бы я свою роль. Я ужасно веселилась и провоцировала все новые и новые откровения, направляясь, например, в сторону ринга, чтобы услышать «Это ринг», и т. д. Его пояснения были упоительны.
В пять часов я, как и множество гуляющих здесь девушек, получила гранатовое кори. И с энтузиазмом принялась грызть рубиновый лед. Заметив, что щедрых кавалеров вознаграждают за это нежными выражениями признательности, я тоже на них не поскупилась. Мне нравилось копировать поведение моих соседок.
В сумерки стало прохладно. Я спросила Ринри, что предусматривает «ходилка» на вечер.
– Что, прости? – спросил он.
Желая вывести его из затруднения, я пригласила его в квартиру Кристины. Он явно испытал облегчение, хотя и обрадовался, конечно, тоже.
В технизированной японской квартире «Увидишь» обретает черты фантастики. Едва я открыла дверь, как заиграл Бах.
– Это Бах, – сказала я.
Настала моя очередь.
– Мне очень нравится, – прокомментировал Ринри.
Я повернулась к нему и указала на него пальцем.
– Это ты.
Игра кончилась. В любви правил больше не существовало. В постели я открывала для себя удивительного человека. Он очень долго смотрел на меня, потом сказал:
– Какой красивый ты!
Опять плохой перевод с английского. Но ни за что на свете я не стала бы его поправлять. Меня никогда еще не находили красивым.
– Японки намного красивее, – сказала я.
– Это не так.
Я порадовалась, что у меня дурной вкус.
– Расскажи мне о японках.
Он пожал плечами. Я попросила еще раз. В конце концов он сказал:
– Не могу тебе объяснить. Они меня раздражают. Они как будто ненастоящие.
– Может быть, я тоже ненастоящая.
– Нет. Ты живешь, ты смотришь вокруг. А их интересует одно: нравятся ли они. Они думают только о себе.
– Большинство западных женщин тоже.
– Мне и моим друзьям кажется, что для них мы просто зеркало.
Я изобразила, будто смотрюсь в него и поправляю волосы. Он засмеялся.
– Ты много говоришь с друзьями о девушках?
– Нет. Это неудобно. А ты говоришь о мужчинах?
– Нет. Это личное.
– А японки наоборот. С парнями они такие тихони, слова лишнего не скажут. А потом все выбалтывают подружкам.
– Западные девушки тоже.
– Почему ты так говоришь?
– Хочу защитить японок. Быть японкой не так-то легко.
– Японцем тоже быть нелегко.
– Конечно. Расскажи про это.
Он умолк. Вздохнул. Я заметила, как он изменился в лице.
– В пять лет я, как все дети, сдавал экзамен, чтобы поступить в одну из лучших школ. Если бы я прошел, то потом мог бы поступить в лучший университет. В пять лет я уже это знал. Но я не прошел.
Он весь дрожал.
– Родители ничего мне не сказали. Они были огорчены и разочарованы. Мой отец в пять лет сдал экзамен успешно. Я еле дождался ночи и залился слезами.
Тут он разрыдался. Я обняла его – все его тело словно свело судорогой от безутешного горя. Мне рассказывали об этих кошмарных японских отборах, которые проходят совсем маленькие дети, уже отлично понимающие, сколь высоки ставки.
– В пять лет я узнал, что я недостаточно умный.
– Неправда. В пять лет ты узнал, что тебя не приняли.
– Я чувствовал, что отец думает: «Ничего, не страшно. Он мой сын и займет со временем мое место». Меня стал мучить стыд и мучает до сих пор.
Я прижала его к себе, шепча какие-то ободряющие слова, уверяя его, что он умный. Он долго плакал, потом уснул.
А я встала и пошла посмотреть на город, где каждый год тысячи пятилетних детей узнают, что их жизнь загублена. Мне почудилось, что я слышу со всех сторон какофонию ночных детских рыданий.
Ринри избежал общей участи, потому что он сын своего отца: вместо пожизненного страдания ему достался пожизненный стыд. А остальные, провалившиеся на тестировании, с малолетства знали, что станут в лучшем случае индустриальным мясом, как было когда-то пушечное мясо. И люди еще удивляются, что среди японских подростков столько самоубийств.
Кристина должна была вернуться через три недели. Я предложила Ринри воспользоваться квартирой по максимуму. Игру в «Романополию» продолжим после возвращения Кристины. Он возликовал.
В любви, как и во всем, инфраструктура очень важна. Глядя в окно на казармы Итигая, я спросила Ринри, любит ли он Мисиму.
– Это гениально, – сказал он.
– А в Европе многие меня уверяли, что Мисима – писатель больше для иностранцев.
– Японцам он не очень нравится как личность. Но книги у него великолепные. То, что говорят твои знакомые, довольно странно, потому что он хорош именно по-японски. Его фразы – это музыка. Как такое переведешь?
Я ухватилась за его слова. Поскольку было ясно, что я не скоро смогу по-настоящему разбирать иероглифы, я попросила его почитать мне Мисиму в подлиннике. Он с готовностью согласился и начал читать «Запретные цвета». У меня мурашки по коже побежали. Понимала я далеко не все, начиная с названия.
– Почему цвета запретные?
– По-японски цвет может быть синонимом любви.
Гомосексуализм в Японии очень долго был запрещен законом. Как ни восхищала меня японская аналогия между цветом и любовью, но Ринри коснулся деликатной темы. Я ни разу не говорила с ним о любви. Сам он заговаривал об этом часто, но я ухитрялась его отвлечь. Мы смотрели из окна в бинокль на цветение сакуры.
– По обычаю я должен ночами петь тебе песни, попивая сакэ под цветущей сакурой.
– Слабо́?
Под ближайшей сакурой Ринри спел мне несколько незамысловатых песенок про любовь. Я посмеялась, он вспылил:
– Я действительно думаю то, о чем пою.
Я залпом выпила свое сакэ, чтобы скрыть замешательство. С этими цветущими деревьями надо быть поосторожнее, раз они так подогревают в нем сентиментальность.
Вернувшись в квартиру, я сочла, что опасность миновала. Как бы не так! На меня обрушились слова любви высотой с небоскреб. Я мужественно слушала, ничего не отвечая. По счастью, мое молчание его устраивало.
Я очень привязалась к нему. Влюбленному такое не скажешь. А жаль. Для меня привязаться к кому-то – это немало.
