Хельмут Крауссер - Эрос
Ночью в музее Инге пишет простое, но удачное стихотворение, которое начинается словами «Я на краю. Совсем одна…», но она снова забывает его, едва приложившись к рюмке.
Как и многие другие ее стихи, листок с этими строчками летит в мусорное ведро, а позже оказывается на столе у Эндевитта. Вчерашний капитан, а сегодня уже подполковник считает, что на худой конец бумажка может сойти за предсмертную записку. Эндевитт постоянно имеет в виду этот худой конец, однако конкретных планов по устранению Инге Шульц пока не строит. Он получил лишь неопределенный намек сверху, что такой исход дела возможен. В самом крайнем, самом из ряда вон выходящем случае.
Инге страдает галлюцинациями. По ночам, когда обходит музейные залы с тяжелым фонарем в руках, похожим на шахтерскую лампу, она слушает музыку, что тихо играет в ее голове. (А может, это не так? Ведь некоторые помещения здания использует для звукозаписи киностудия.) Картины, освещенные лучом ее фонаря, смотрят на нее как-то иначе, персонажи глядят на нее с насмешкой и злобой. Ее жизнь стала музейным экспонатом. Может, ей повеситься прямо здесь, в одном из этих громадных залов? А может, просто залечь в ящик одного из многочисленных архивов – уснешь там навеки, и о тебе никто и не вспомнит. Ах. Нет, нет, до этого не дойдет.
А вот висит ее портрет. Художник нарисовал ее такой страшной, такой непривлекательной. Настоящий фотореализм. Что это за ходячее страдание? Старая, с перекошенным лицом, с фонарем в руках. Ах нет. Это не картина. Это всего лишь зеркало.
Утром Инге Шульц шатается по городу. Она не желает возвращаться домой, ей хочется проветриться на свежем воздухе. Похоже, за ней следят. Водку она вылила в унитаз, а теперь пригоршнями льет себе на голову ледяную воду из источника. Потом заходит в церковь, садится на одну из дальних скамеек и засыпает. Никто ее не гонит, никто не обращает на нее внимания.
В какой-то момент ее дергает за рукав молодой священник:
– Церковь закрывается до завтра.
– Чего? А сколько времени?
– Почти шесть. Вы проспали здесь целый день.
– Я… хочу поговорить с кем-нибудь.
– О чем?
– Я не верю в Бога. Говорю вам сразу.
– А вы хотели бы верить?
– Нет… нет.
– Сначала можно делать так, словно вы верите. Иногда это помогает.
Священник, похоже, очень милый и добрый человек, довольно мягкий, возможно, даже с чувством юмора.
– Но ведь ваш Бог очень жесток? Как быть тогда?
– Поговорите об этом с ним самим! Скажите, что вас не устраивает в нем. Сделайте шаг к диалогу.
Инге отрицательно качает головой. Она не желает беседовать с Богом: получится лишь монолог. Она хочет поговорить с живым человеком.
– Хорошо. Я к вашим услугам. Слушаю вас, – говорит священник, садясь рядом с ней.
Она силится что-то сказать, но перескакивает с одной мысли на другую, путается, ее начинает бить дрожь… Тогда Инге встает и уходит из церкви, не прощаясь. Добравшись до дома, она собирается позвонить на работу и сказаться больной, но тут же забывает об этом. Ей так сильно хочется выпить, что даже самой становится стыдно. И как раз этот стыд дает ей какую-то надежду. Нет, она не напьется как свинья. Она выпьет одну, максимум две рюмочки, чтобы только заглушить боль. Лишь столько, сколько нужно, чтобы в ее висках перестала бешено стучать кровь.
Вмешательство
Я получил заграничный паспорт – совсем как настоящий. Нет, он как раз и был самый настоящий, по крайней мере в том, что касалось его оформления. Он был таким настоящим, каким только может быть фальшивый паспорт. Выдавать подробности его получения я не имею права, да в этом и нет никакой необходимости. Я хотел въехать в ГДР за рулем какой-нибудь неприметной, однако очень надежной машины среднего класса. Под скромную машинку мы загримировали «опель-адмирал». После некоторых манипуляций он стал выглядеть немощным старичком, хотя под его капотом скрывался мощный мотор в сто восемьдесят лошадиных сил. В окна вставили пуленепробиваемые стекла, усилили кузов. В багажнике устроили скрытое двойное дно, где мог поместиться худой человек. Наверное, это звучит как шпионский триллер, однако почему бы и нет? Я хотел во что бы то ни стало выручить Софи. Вы считаете, я что-то сделал неправильно?
– Я вовсе так не считаю.
– Но вы состроили такую мину!
– Я вовсе не строил никаких мин…
– Добрый день. Я так и думал, что вы придете снова. Надеялся на это.
– Надежда – это фантазия бессилия. Это католическая церковь?
– Нет.
– Но тем не менее вы исповедуете меня?
– Но ведь вы говорили, что не верите в Бога?
– Разве это имеет какое-то отношение к исповеди? Будьте гибким!
Вольфгангу Вестермюллеру, священнику церкви Святого Николая, постоянно приходится быть гибким, однако всему есть предел. Тем не менее он соглашается выслушать женщину, хотя понимает, что, разговаривая с ним, она навлекает на себя опасность. Он чувствует себя обязанным сказать ей об этом. Ведь за ним постоянно наблюдает Штази, и их встреча точно попадет в протокол.
– Ах! – вырывается у Инге. – Что вы говорите?! – И она хохочет во все горло.
Такое поведение не нравится священнику, он испуганно машет руками и просит ее быть более сдержанной.
– В чем же состоит ваша проблема?
– Я должна изменить что-то в моей жизни но не могу ничего изменить. Я сижу в западне.
– Человек всегда может что-то изменить в своей жизни.
– Вы, наверное, имеете в виду поменять обои? Или поставить в вазу другие цветы? Или что?
Но их дискуссия так и не успевает начаться. В церковь входят двое крепких мужчин в штатском, хватают Инге под руки и тянут к выходу.
Пройдемте, пройдемте, только, пожалуйста, не поднимайте шума.
После двухчасового ожидания в приемной Инге наконец оказывается в кабинете Эндевитта. В отличии от госпожи майора Шультце он сразу же начинает «тыкать» своей подопечной:
– Что может делать в церкви такая женщина, как ты? Да к тому же именно в этой церкви?
– Я замерзла.
Такое объяснение не удовлетворяет Эндевитта. Ведь церковь Святого Николая – рассадник инакомыслия и крамолы, настоящее крысиное гнездо.
– Замерзла она! Ты что, крыса? Где твое достоинство? Мы заботимся о тебе изо всех сил, а ты, похоже, не слишком-то благодарна нам. Твоих коллег перестреляли, как собак, кто-то гниет в тюрьме, кто-то, как заяц, скрывается от преследования. А ты сидишь здесь в тепленьком гнездышке, живешь без забот, без хлопот, и что? Тебе не стыдно, а? Государство сделало для тебя так много, а ты вон что себе позволяешь?! Смотри у меня. Ты перед нами в долгу!
Непередаваемое ощущение на въезде: проверяют мой паспорт. Если верить ему, то зовут меня теперь Александр Курц. Осматривать машину никто и не подумал.
– Цель вашего посещения Германской Демократической Республики?
– Повышение квалификации.
– Завтра вам необходимо зарегистрироваться в соответствующем органе.
– Обязательно сделаю! Спасибо.
– Проезжайте!
– Я знать не знаю этого попа! И не смейте говорить мне о моем «достоинстве»! И о том, что я должна стыдиться. И о беззаботной жизни. У меня вообще нет жизни…
Каждый час Эндевитт ожидает известия о том, что его жена родит, причем первого ребенка, поэтому сегодня Инге Шульц особенно действует ему на нервы. Он заканчивает разговор, сделав ей строгое предупреждение и высказав конкретную угрозу, а когда подопечная уходит, Эндевитт укоряет себя за излишнее мягкосердечие.
Ночью Инге Шульц прощается со своим музеем. В двояком смысле. Зачем ждать до конца года? Сейчас середина ноября. Еще целых шесть недель бродить по этим темным залам, сидеть в одиночестве?! Ей нужно начать новую жизнь, при свете дня. Доброе начинание, и запретить ей сделать это никто не в силах. Она бросит пить, будет жить на свою маленькую пенсию, и, может быть, когда-нибудь у нее появится возможность бежать…
Первенец Эндевитта, девочка, появляется на свет без осложнений. Посидев часок со своей женой, Эндевитт возвращается в бюро, чтобы наверстать упущенное рабочее время. Он подводит итог событиям ушедшего дня и пишет докладную своему непосредственному начальнику в Восточном Берлине. О двукратном контакте Инге Шульц со священником Вестермюллером упоминает лишь вскользь, в самом конце донесения, не называя никаких подробностей. Он пишет: «Контакт был пресечен. Инге Шульц получила строгое внушение с предписанием вести себя благоразумнее».
Безо всяких промежуточных остановок я примчался в Лейпциг и остановился в простом пансионе с завтраком. Около десяти вечера я отправился прогуляться, и ноги сами понесли меня к музею имени Димитрова. Старое монстроподобное здание дремало в потемках, и лишь в одном его окне, рядом с портиком, горел свет, приглушенный опущенными жалюзи.
Я не собирался подходить ближе, чтобы не вызывать ни у кого подозрений. За те месяцы, что прошли с получения открытки, я, естественно, провел разыскания и выяснил, что в зарплатных ведомостях музея действительно числится некая Инге Шульц. Однако ее адрес в Грюнау оказался уже неактуальным, а новое место жительства держалось в секрете. Какую именно должность она занимала и в какое время суток работала, выяснить не удалось. Ведь из-за границы мне приходилось действовать предельно осторожно, и я решил, что узнать эти данные легче будет на месте.
