Марк Хелприн - На солнце и в тени
В ее глазах можно было прочесть молчаливый ответ. Она изменила прическу – уложила волосы в салоне Элизабет Арден[68], так что они приподнялись, обрамляя ее лицо, словно корона, которую могли бы создать из них солнце и ветер на пляже. Если бы не общая гармония прически и лица, она могла бы выглядеть растрепанной. Но масса волос, уложенных в продуманном беспорядке – где некоторые пряди сияли, некоторые, затененные, казались почти рыжими, некоторые вились, некоторые оставались прямыми, а некоторые обращались в белое золото светом, проникавшим через высокие окна, – была необыкновенно красива.
Довольно долго они молчали, меж тем как люди появлялись и исчезали на краю их поля зрения, как призраки. В отдалении слабо стучали отбойные молотки, все время прерываясь, вздыхая и снова взрываясь, напоминая о себе белой пылью, витающей в солнечном свете, устрашающими припадками, громким и низким звоном металла, когда отбойный молоток, раздробив бетон, отскакивал назад, словно кнут.
– Так что за трюк? – спросила она наконец.
– Я снимаю рубашку, смачиваю ее в холодной воде, выжимаю и снова надеваю. Она равномерно темнеет, пиджак не промокает, а охлаждающий эффект длится целых полчаса, причем никто ничего не замечает.
– Тебе надо рассказать об этом моему отцу, – сказала она.
– Он, наверное, не станет так делать, по той же причине, по которой твоя мать не выходит без макияжа.
– Ты бы удивился. Он такой человек, что, ну… мне нельзя об этом рассказывать.
– Что?
– Я не могу тебе рассказать.
– Не можешь рассказать?
– Правда, не могу.
– Ты же начала. Значит, должна продолжить, – авторитетно заявил он.
Она попалась на удочку.
– Ладно, расскажу, если пообещаешь никому не говорить – потому что он умер.
– Кто умер?
– Рузвельт.
– Президент?
– Обещай, что никому не расскажешь, никогда.
– Обещаю.
– Хорошо. – Она сделала паузу, словно думая, с чего начать. – Наши семьи были довольно близки, начиная с девятнадцатого века, но, когда Франклин стал президентом, все изменилось. Это случилось из-за Нового курса[69], но знакомство было таким давним, что этого было мало, чтобы вызвать полный разрыв. И папа и Франклин учились в школе Гротона, то есть у них, считай, были одни и те же родители, хотя Франклин был намного старше. Дело в том, что, когда папа был маленьким, Франклин имел обыкновение ловить его и щекотать, пока папа не охрипнет от визга. Все находили это очень смешным, а под конец Франклин бросал папу с изрядной высоты в бассейн, реку, озеро – в любой водоем, который подвернется. Так они развлекались летом.
– Где?
– Не знаю, во многих местах. Папа любил плавать, но, когда поблизости был Франклин, он очень нервничал, выходя в купальном костюме, и озирался в испуге, словно шел через поле с кобрами. А потом, как только он добирался до места, откуда его можно было бросить в воду, из засады появлялся Франклин. И мой отец кричал, как любой семилетний мальчишка: «Ой, не надо! Ой, не надо!» Потом начиналась погоня, в которой папа, часто в ластах и надувных нарукавниках, отчаянно пытался спастись, и если кто еще не видел, как маленький мальчик в ластах изо всех сил пытается убежать, чтобы его не защекотали, то уже одно это зрелище окупает стоимость билета. Конечно, мой отец никогда об этом не забывал. Однажды в тридцатые годы его пригласили в Белый дом, чтобы помочь оказать давление на то, что осталось от банков. Встреча проходила в зале Кабинета[70], где вся мощь президентской власти противостояла собранию банкиров и финансистов. Мой отец, как всегда, опоздал к началу. Атмосфера была уже очень напряженной, и тут, к ужасу других банкиров, что он делает? Сразу же бежит вокруг стола, запускает пальцы Рузвельту под ребра и щекочет его, даже когда врываются охранники, практически в предынфарктном состоянии, потому что президент… Соединенных Штатов визжит, как гиена. «Все в порядке! Все нормально! Перестань, Билли!» – кричит президент. Никто не понимает, что, черт возьми, происходит. Финансисты были белые – они, конечно, все и так там были белые, но я имею в виду, они побледнели от шока, – а охранники по приказу президента просто стояли неподвижно, как ледяные скульптуры, пока он принимал свою кару. «Все в порядке», – сказал президент, отгоняя их. Перестав визжать и смеяться до слез, он спросил: «Сколько раз ты вправе сделать это, Билли?» – «Думаю, что раз сто, Франклин», – ответил он. Президент взял со всех обещание не рассказывать об этом, но я уверена, что все они в конце концов проболтаются, если проживут достаточно долго. Но тебе нельзя.
– Я не буду.
– Я Франклина Рузвельта почти не знала. Когда я была маленькой, он не прошел в губернаторы и сидел в инвалидной коляске. Он очень хорошо относился к детям. Нас там всегда было много, и мы разбивались на группы и убегали играть, пока взрослые разговаривали, и он казался нам самым взрослым, потому что нас пугала его коляска, меня уж точно. Став президентом, он очень отдалился. Очевидно, был занят, кроме того, всегда критиковал таких людей, как папа, так что я его не любила, но папа говорил, нет, несмотря на это, он выдающаяся личность, а это важнее. Во всяком случае, папа говорит, что он гораздо больше походил на Теодора Рузвельта, чем думают многие, а Теодор Рузвельт, знаешь ли, всегда был как шестилетний. Та встреча, возможно, была самой непринужденной из всех, что когда-либо случались в Белом доме. Кто знает? Возможно, это было хорошо и для страны: все расслабились и раскошелились. Это было нечто. Вот что говорит мой отец. Ну, как ты теперь думаешь, мог бы он намочить свою рубашку?
– Думаю, он мог бы и принять ванну в раковине.
– Вот и нам так же надо, – сказала она. – Давай остудимся. – И они пошли остужаться, пусть даже и не купанием в раковине. Когда он вернулся, рубашка у него была насквозь промокшей и чудесно прохладной. А она не пожалела воды при умывании: капли сбегали у нее по шее, образуя влажные пятна на плечах и собираясь в прохладные струйки, стекавшие через открытый ворот платья по ключицам и между грудей.
Когда она появилась, они с Гарри посмотрели друг на друга, поддаваясь гипнотическому воздействию далекого звука отбойных молотков, чей слабый металлический звон походит на колокольчики на лугу. Он не мог оторвать взгляд от мокрых пятен на ее платье и от ее глаз, в которых застыло какое-то странное выражение.
– Если бы мне пришлось умереть прямо сейчас, – сказал он ей, – на диване у туалетов на четвертом этаже «Сакса», и если бы этот миг никогда не заканчивался, солнце не двигалось бы, а люди вечно занимались бы своими утренними делами, я был бы счастлив. Но в конце концов сегодняшнее утро пройдет и забудется.
– Ну и ладно, – сказала она в ответ. – Оно ведь не последнее.
Они все утро ходили из универмага в универмаг, чтобы посмотреть на кожаные изделия и цены на них. На Кэтрин произвело впечатление, что «Кожа Коупленда» повсюду хорошо представлена и ценится дороже всех, но Гарри был расстроен. Не зная, как обстояли дела раньше, она не видела, что витринные площади «Кожи Коупленда» резко сократились, а продажи, соответственно, упали. Когда-то цены на их изделия были стабильны, и они занимали половину площадей в специализированных отделах. Сейчас им отводили в лучшем случае двадцать процентов, и продавались они хуже более дешевого импорта, сопоставимого по внешнему виду и качеству.
Перед «Саксом» они сделали остановку в магазине «Кожи Коупленда» на Мэдисон-авеню, где Текстон и Генри бессильно огорчились и в то же время преисполнились гордости, догадавшись, что их хозяин помолвлен с Кэтрин Хейл. Они знали Билли. Они знали деда Кэтрин. Их притягивали такие люди, при случае они норовили упоминать их имена и преувеличивать свое знакомство с ними, чтобы почувствовать себя важными персонами, так как чувство собственной значимости является единственным сокровищем, ради которого на Манхэттене всегда готовы лгать, мошенничать и убивать. Это главное, ради чего трудятся жители Нью-Йорка, деньги и товары для них второстепенны. Они готовы обходиться без пищи и воды, а при необходимости – даже и без кислорода, пока могут касаться, видеть или слышать кого-то с более высоким социальным статусом, чья слава будет передаваться им микроскопическими дозами, атом за атомом, остаточным запахом, который неощутим для ищейки, но которого им хватит до самой могилы: Мы с Мироном однажды поймали такси, в котором всего неделю назад ехал Фрэнсис Кс. Бушман[71].
Таким образом, Генри и Текстон были рады почуять помолвку. Но при этом их охватила глубокая тревога, что дочь образцового представителя их вида опустится до брака с евреем (это было почти так же неприятно, как если бы она вышла замуж за негра), пусть даже это был их работодатель, пусть даже они любили его отца и безмерно уважали его самого, а он обращался с ними справедливее и щедрее, чем кто-либо на свете. Кровь важнее всего. Она была прекрасна, обладала потрясающей внешностью и поразительным характером, почти не от мира сего. Она была светлой там, где он был темным. Глаза у нее походили на драгоценные камни, а у него – на угли. У нее были идеальные манеры, а он не мог получить хорошего воспитания по определению.
