Марк Хелприн - На солнце и в тени
Сосредоточение огромных сил и деятельность, развернутая на суше, на море и в небе, захватывали его больше, чем других, на чье впечатление влияли знания о тех вещах, которые ему еще не довелось испытать. Таунсенду Кумбсу все это казалось не потенциальным концом света, но его началом. Он гордился мощью своей страны, подтверждаемой огромным количеством и хореографической слаженностью ее войск. Он был очарован англичанами, от которых происходил, и восторгался красками и климатом, так сильно отличавшимися от белой и синевато-серой зимы Нью-Гэмпшира и его короткого, прохладного, чарующе темно-зеленого лета.
Гарри часто терпеливо и уважительно слушал Таунсенда Кумбса, когда тот рассказывал о том, что Гарри уже знал, или, желая произвести впечатление, о победах своих спортивных – команд или о проказах, которые он учинял с друзьями. О том, как засунули скунса в почтовый ящик учителя, и тому подобном. Гарри старался научить его солдатскому ремеслу и обратить его внимание на то, что ему потребуется в бою. Грустно было отягощать такими знаниями юное сердце, но этого нельзя было избежать.
Иногда Гарри не хватало терпения, и он возвращался к официальным служебным отношениям, приказывая ему делать что-то неприятное или подвергая его такой критике, о которой, как он подозревал, ему придется сожалеть всю оставшуюся жизнь. Однажды, когда парень повел себя глупо, Гарри рявкнул: «Не так, болван!» Это вряд ли нанесло Таунсенду Кумбсу смертельную рану, но ему было обидно и стыдно перед другими. А Гарри, поскольку был его командиром, не мог попросить прощения и не сделал этого.
Вечером море на сорок миль к востоку окрасилось в синий цвет, скрывший детали, различимые днем. Ни с пологих, ни с крутых берегов уже нельзя было разглядеть череду гонимых ветрами с Леванта волн, увенчанных белыми барашками, хотя видно было, что над Палестиной и Египтом нависает ночь, – небо над ними, остывая, становилось все более фиолетовым. На аэродроме, насколько хватало глаз, в армады транспортных самолетов с военной выдержкой вливались длинные ряды людей, сливавшиеся в сумерках с пустыней. Собранным вместе в огромном количестве, им, однако, предстояло сражаться гораздо меньшими группами, а порой и поодиночке. Но сейчас, объединенные для перелета, который увенчается тысячами парашютов, бесшумно расцветающих в темноте, они ощущали прилив гордости и восторг битвы, которые почти всегда разрушаются самой битвой.
Впереди и сзади, справа и слева на ржавчине и охре пустыни видно было, как тонущие в темноте тысячи вооруженных людей спокойно забираются в самолеты, чтобы усесться рядами лицом друг к другу. Война, безумная и разбивающая сердца, отправляя их в вечность, тем не менее неизбежно обостряла ощущение того, что жизнь есть не что иное, как любовь. Двигатели завелись с таким шумом, что прощальные слова заменили жестами, а двери захлопнулись и задраились беззвучно. Они почувствовали, как напряглись тормоза, когда открылись дроссельные заслонки, а затем самолет медленно двинулся по полосе, чтобы занять очередь на взлет. Казалось, это никогда не кончится, но самолеты, стоявшие перед ними, в устойчивом ритме начинали разбег и с ревом проносились мимо. Затем и их самолет начал разворачиваться. Первые девяносто градусов заставили их занервничать. Следующие могли закончиться чем угодно, и с точностью чуть ли не до градуса они поняли, когда разворот прекратился. Большинство из них чувствовали, что все идет как надо, и двигатель взревел на полную мощность именно в тот миг, когда они ожидали. Корпус самолета задрожал, словно все его заклепки готовы были вот-вот выскочить, но чем больше он вибрировал, тем быстрее ехал, и вскоре понесся по взлетной полосе, следуя за другими самолетами, поднимавшимися в полутьме, словно оливково-серые сардельки.
Когда самолет оторвался от земли, его крутящиеся пропеллеры озарились случайной вспышкой выхлопных газов. Последним, что Таунсенд Кумбс увидел на свету, было призрачное сверкание вращающихся лопастей, похожее на плетеный золотой браслет. Вскоре они были над морем, которое, хотя вечер уже давно погрузился в фиолетовые и черные тона, каким-то образом сохраняло зеленовато-голубой отсвет там, где не было затенено мысом.
Тусклые красные огни в салоне высвечивали два ряда мужчин, увешанных разным снаряжением и одетых, точно дети, в комбинезоны. Часть привлекательности прыжка состояла в том, что внизу они смогут сбросить парашюты и ремни и двигаться только с оружием и вещмешками, к которым давно привыкли. Они знали, что могут умереть, но, по крайней мере, на земле они могли двигаться, а в движении был шанс выжить. Поскольку при каждом прыжке им словно давали новую жизнь, они жаждали поскорее выбраться из самолета. Едва сделав шаг в темноту, они начинали бороться. Поначалу по выражению их лиц, насколько можно было различить в красном свете, казалось, что они пребывают едва ли не в эйфории. Вдали от семей и готовые к смерти, они, однако, не выглядели обеспокоенными. Но к концу полета радость преобразилась в решимость.
Когда транспортные самолеты приблизились с моря к Геле, все встали и прицепили вытяжные фалы своих парашютов к тросу, идущему по центру салона. Все было проверено и перепроверено столько раз, что это привычное действие заставило их нервничать. Некоторые теперь начали бояться, и, хотя они были в меньшинстве, это напомнило о страхе другим, которые тоже стали для него уязвимы. Каждый хотел только одного – выпасть в прозрачный воздух. Инструктор дал ряд указаний, чтобы они оперативно покидали самолет, а также чтобы их отвлечь. Это помогло – неизбежность прыжка подняла их дух. А потом они услышали первые приглушенные хлопки. Сначала несколько впереди, затем еще и еще, и не прошло и минуты, как они стали раздаваться повсюду: впереди, сзади, внизу и вверху.
– Нам не говорили… – начал кто-то, но был прерван взрывом, который сшиб половину парашютистов на пол, меж тем как остальные покачивались, сбитые с толку. Осколки зенитного снаряда попали в самолет, в нескольких местах пробив обшивку, но не разорвав его на части, и он продолжал лететь.
– Садись! – крикнул инструктор, когда пилот принялся маневрировать, пытаясь уклониться от снарядов, что имело мало шансов на успех, зато гарантировало, что всех на борту затошнит.
– Сколько это может продолжаться? – спросил десантник, стоявший у открытой двери.
Таунсенд Кумбс, никогда не попадавший под зенитный обстрел, смотрел на Гарри, который тоже не бывал в такой передряге. Беззвучно, одними губами, Гарри велел ему успокоиться.
Затем, глядя в дверь, инструктор объявил гневным, срывающимся от досады голосом, достаточно громко, чтобы перекрыть раскаты зенитных залпов:
– Мы еще над морем. Это наши корабли по нам стреляют.
Слова «Господи» и «Иисусе» в самых разных сочетаниях произносились так часто, что узкий салон больше походил на неф церкви, чем на нутро алюминиевого самолета, который от множества попаданий рыскал и качал крыльями, меж тем как воздух пробивался через отверстия в его обшивке.
– Это американцы, они по нам и с берега стреляют. – Никто не понял, кто это сказал, но так оно и было, и, как только это прозвучало, страшный взрыв швырнул самолет на тридцать футов вверх и на пятьдесят вправо, оторвав кусок крыла и фюзеляжа. Неожиданно стена и пол салона исчезли, и вместо них появилась дыра пяти или шести футов длиной и трех или четырех футов шириной. В ней видна была только верхняя часть туловища Таунсенда Кумбса, который, как во сне, на мгновение завис в воздухе, прежде чем упасть вниз – в пустоту, к морю. Его лицо сохраняло то же выражение, что и до взрыва. Он спокойно смотрел перед собой широко открытыми глазами – ни гримасы, ни потрясения. Гарри не знал, жив или мертв был в тот миг юный Таунсенд Кумбс, остававшийся в шлеме и по-прежнему опутанный ремнями. А потом его втянул воздух, и он исчез. Он станет телеграммой, которая разобьет сердца тех, кто его любил, и будет храниться до их смерти, а возможно, и дольше, пока где-то кто-то, прочитав ее, не почувствует ничего или почти ничего. Он просто ушел, и у него не будет могилы. Через мгновение из пробоины хлынул холодный чистый воздух. Белые вспышки освещали пустое пространство и хлопающие куски металла. Не успев ни о чем подумать, Гарри бросился к двери. Инструктор вытолкнул его и еще с десяток других десантников почти всех сразу, как раз перед тем, как самолет разломился пополам и медленно закружился в воздухе. Пламя, охватившее его, погасло только после падения в море.
В ту ночь американские пушки сбили двадцать три американских самолета, на борту которых находились десантники 82-й воздушно-десантной дивизии. Гарри ударили по голове чьи-то ноги, но парашют раскрылся, и ветер пронес его над берегом, над американскими оборонительными рубежами, на территорию, удерживаемую дивизией Германа Геринга. Никто не видел, как он приземлился. Он был в безопасности. Почти машинально он свернул и спрятал парашют, привел оружие в готовность, подыскал себе первоначальное укрытие и окинул взглядом окрестности на 360 градусов. Сначала он не вполне отдавал себе отчет, где находится, что произошло и даже кто он такой. Только когда пульс начал успокаиваться, он стал понимать, что к чему.
