Джон Бёрджер - Дж.
– Вопрос о вашем интернировании вряд ли возникнет. По моему глубокому убеждению, военные действия начнутся не раньше двадцать девятого мая. Я мог бы побиться об заклад, но делать этого не стану, потому что слишком уверен в своей правоте. Итак, вы успеете вернуться в Ливорно до начала войны.
Фон Хартман никогда прежде не делал таких предложений, но Марику это не удивило. Это стало началом новой легенды: ее супруг открыто заявил, что ей следует завести любовника. Разумеется, она отметила, что муж полагает интрижку короткой – с началом военных действий она расстанется с возлюбленным. Впрочем, Вольфганг в душе был немцем и считал, что все заканчивается так, как начиналось. В данном случае в конце уверенности не было. Перед началом войны Марика с любовником уедет в Верону и, возможно, не вернется к мужу до окончания военных действий. Кто знает, может быть, они погибнут. Она готова умереть с человеком, который час назад прикрыл ей рот рукой. С мужем она умирать не согласна – это похоже на смерть в кресле.
Марика не сомневалась, что если Дж. – донжуан, то он ее бросит. Однако ей хотелось только начала.
Вольфганг фон Хартман с улыбкой следил за ними. Марика преисполнилась благодарности за его позволение и в то же время торжествовала: ведь никому не известно, чем все это кончится. Она опустила ноги на пол, стараясь скрыть припухшую лодыжку, встала с дивана и медленно закружилась по гостиной, направляясь к тому месту, где упала.
– Видишь, мне совсем не больно! – смеясь, воскликнула она. – Мы пойдем на бал!
Дж. достал из кармана конверт.
– Благодарю вас за приглашение, – сказал он. – Я обязательно приду на бал. Вот информация по делу Марко. Прошу вас, взгляните. Теперь, когда война неизбежна, освобождение юноши не представляет неразрешимой проблемы.
Через несколько минут Дж. собрался уходить.
– Как нам дождаться четверга? – спросила Марика и, наслаждаясь полученным позволением, дерзко подставила Дж. щеку для поцелуя.
Вольфганг стоял рядом.
Дж. церемонно взял ее руку, поднес к губам и склонил голову.
– До встречи в Оперном театре, – произнес он.
Только сейчас мне стал понятен случай из детства Дж., пророческий характер которого оставался неясен во время написания.
– Смотри, раз тебе говорят, – замечает он.
Человек с бутылкой подходит к голове первой лошади, наклоняется и ударяет. Мальчику не видно, чем он ее бьет. Может, бутылкой. То же происходит у головы второй лошади. Громадные конские туши даже не вздрагивают от ударов. Мужчина разгибается. В руках у него ничего нет.
– Ну вот, я их забил. Видел?
Мальчик понимает, что надо соврать.
– Да, – отвечает он.
Мужчина подходит к нему, поощрительно хлопает по плечу. На ладони, пахнущей керосином, темнеют пятна крови.
– Значит, видел, – говорит он.
– Да, видел, – кивает мальчик. – Ты забил двух лошадей.
Он осознает, что разговаривает с незнакомцем, как взрослый с ребенком.
– Молодец, одним ударом забил, – добавляет он.
Все ужасы меркнут перед мерзким отвращением, которое он испытывает к человеку перед ним. Еще чуть-чуть, и от запаха керосина его стошнит.
– Так я пойду, – повторяет он.
– Гляди, не забудь, что я сделал.
Они расходятся. Свет фонаря исчезает. Запах керосина витает навязчивым воспоминанием. Дж. ощупью пробирается между деревьев.
Он переборол свои страхи: и страх за себя, и страх неизвестности (это совсем другой страх). Однако совладал он с ними не силой воли и не храбростью – эти отвлеченные нравственные принципы редко срабатывают в действительности. Нет, со страхами ему помогло справиться совсем другое. Этому чувству омерзения трудно подобрать определение – слова его упрощают. Оно никак не связано ни с забоем лошадей, ни с видом крови. Подобное отвращение часто возникает и у детей, и у взрослых, но если не обращать на него внимания, то оно быстро забывается. Дж. его хорошо запомнил, и оно пересилило его страхи.
Дж. спускается по парадной лестнице особняка фон Хартманов, выходит в просторный сводчатый вестибюль, где одна из дверей ведет в крыло прислуги. В холодной темноте витает запах керосина – наверное, светильник протек.
9На следующее утро, после встречи с Рафаэлем и доктором Донато в кафе, после прогулки мимо товарного состава и последующей угрозы, Дж. направился в сад Гёльдерлина и присел на скамью в тени сливового дерева.
Почему он не уехал из Триеста? Он вполне мог вернуться в Ливорно или в Лондон, а еще лучше – сесть на корабль в Нью-Йорк. После потопления «Лузитании» многие отказывались от океанского путешествия. Неужели он сделал это из упрямства? Нет, он не был упрямым; упрямство – защитная реакция постоянства, а постоянством Дж. не отличался. Может быть, в нем затаилось желание умереть? Пять лет назад он заигрывал со смертью. Камилла была права: возможно, их связь продлилась бы, если бы супруг постоянно и всерьез угрожал пристрелить любовника. Однако заигрывать со смертью – не то же самое, что ее искать. Дж., как и Шавез, не стремился умереть, хотя их обоих отличало безрассудство. Что удерживало его в Триесте? Благотворительный бал в Оперном театре. В четверг он отомстит фон Хартману, а что будет дальше – Дж. не знал. Мы не можем стать на его место, а потому не в состоянии ни предполагать, ни заглядывать в его будущее, хотя кое-что следует добавить. То, что Дж. задумал сделать в Оперном театре, было полной противоположностью всему тому, что он совершил с тех пор, как впервые поцеловал грудь Беатрисы и сжал губами ее сосок. Он наверняка осознавал пагубность своих намерений, равно как и обреченность, нависшую над Триестом, хотя и воспринимал ее сопутствующим обстоятельством, не задевающим его напрямую.
Нуша заметила его сразу, едва войдя в сад. За вход пришлось заплатить, и она сжимала в кулаке билет, позволявший пройти по музейным галереям, уставленным классическими скульптурами. Она не отрывала взгляд от мужчины, сидящего на каменной скамье под сливовыми деревьями.
Вчера она отчаялась снова встретиться с ним, хотя и утешала себя мыслью, что он, наверное, приходит в сад каждый день, кроме воскресенья. Впрочем, Нуша прекрасно понимала, что это не так, потому что впервые увиделась с ним именно в воскресенье – в прошлое воскресенье. Тем не менее она твердо помнила, что никогда раньше по воскресеньям его здесь не замечала. Если он не солгал, то воскресная встреча была исключением из исключений. Разумеется, Нуша не рассуждала в подобных парадоксальных выражениях, но цепь ее логических рассуждений привела к неожиданному выводу. На следующий день, в понедельник, она решила не пойти на фабрику, сказавшись больной, и отправиться в сад Гёльдерлина, хотя ей и пришлось бы купить входной билет. Вдобавок за прогул ее могли уволить. Однако всю прошлую неделю она слышала разговоры о войне с Италией и понимала, что ее брат должен как можно скорее уехать из Триеста.
Она направилась к Дж., который сидел спиной к ней. Если бы он наблюдал, как она приближается, ей было бы неловко, а так она шла к нему, как к груде щебня, которую надо сдвинуть.
Дж. с удивлением следит за уверенным приближением женщины и решает, что это жена хранителя музея, которая собирается сказать ему, что под деревьями сидеть запрещено. Она подходит ближе. Он узнает ее и поднимается со скамьи.
– Словенка, которая поведала мне свои тайны! – говорит Дж.
– Значит, вы приходите сюда днем.
– Да, я часто сюда прихожу.
– Но не по воскресеньям.
– Вчера меня здесь не было. А вы приходили?
– Я вас искала.
– Помнится, в прошлый раз за вами пришел брат. Человек, который назвался вашим братом.
– У меня к вам есть просьба, – неловко заявляет она с прямотой, похожей на приказ.
Дж. осеняет, что она поможет решить его проблему.
– Спрашивайте.
– Вы сказали, что вы итальянец из Италии.
Дж. кивает и предлагает ей присесть на скамью.
– Я лучше на траве посижу, – отвечает Нуша. – Если вы приехали из-за рубежа, то наверняка у вас есть паспорт. Дайте его мне, – с легкостью произносит она, хотя всю неделю боялась, что ей не представится возможности это сказать.
– Вы никогда не видели паспорта? В нем нет ничего особенного, только фотография.
С удивленной улыбкой он достает из кармана фальшивый итальянский паспорт и протягивает ей. Она перелистывает страницы, рассматривает фотографию. Лицо на фотографии белое, почти такое же, как воротничок. Черный костюм и галстук. Нуша вспоминает фотографию Чабриновича, сделанную в утро убийства эрцгерцога. Лица на снимках не похожи друг на друга, но серо-бело-черный бумажный квадратик такой же, как выцветшие фотографии на кладбищенских памятниках.
