Энн Тайлер - Катушка синих ниток
Он пришел с Тилли ІОДЖ, но только потому, что та попросила, и не считал, что у него есть перед ней какие-то особенные обязательства. Он взял со стола, уставленного едой, дырчатое печенье из черной патоки и подошел к Линии Мэй. Согнулся в пояс – выглядело, вероятно, как поклон – и предложил ей угощенье:
– Тебе.
Она подняла глаза, оказавшиеся почти бесцветноголубыми, наподобие банок «Мэйсон»[45].
– О! – воскликнула тихо, покраснела и взяла печенье.
Сестры Моффет навострили ушки, выпрямили спинки и ждали, что будет дальше, но Линии лишь опустила тонкие бледные ресницы, изящно откусила кусочек и облизала пальцы по одному. У Джуниора пальцы тоже были липкие – следовало, конечно, взять имбирное. Он достал из кармана платок и обтер руку, но смотрел при этом на Линии. Предложил платок ей. Она приняла, не глядя ему в глаза, затем протянула обратно и откусила еще.
– Ты тоже баптистка? – спросил он. (Пикник устроила церковь в честь Первого мая.)
Она кивнула, деликатно жуя, не поднимая глаз.
– Я раньше здесь не бывал, – сказал он. – Покажешь, что у вас есть?
Она опять кивнула, и на мгновение показалось, что на этом все и закончится, но она вдруг поднялась, суетливо, неловко – сидела на платье, и каблук слегка зацепился за подол, – и пошла рядом с ним, даже не взглянув на близняшек. Она все жевала. Остановилась там, где кончался церковный двор и начиналось кладбище, переложила печенье в другую руку и вновь облизала пальцы. И он еще раз предложил ей платок, и она приняла его. Джуниора слегка позабавила мысль, что так может продолжаться бесконечно, но она промокнула жирные пятна, аккуратно, будто посылку, завернула остатки печенья в платок и отдала ему Он сунул сверточек в левый карман, и они пошли дальше.
Сейчас, вспоминая эту сцену, он четко осознавал: каждая деталь, каждое ее движение буквально кричали: «Тринадцать!» Но, честное слово, тогда ему подобное и в голову не пришло. Он не интересовался малолетками.
И все же, надо признать, он обратил на нее внимание ровно в тот момент, когда она коснулась своих грудей. Жест, казалось бы, соблазнительный, но на самом деле очень детский. Линии, вероятно, просто изумлялась их – такому недавнему! – наличию.
Она впереди него зашагала через кладбище – тонкие лодыжки вихляли в босоножках – и показала могилы родителей своего папы, Джонаса и Лоретты Кэрол Инман. Так, значит, она из Инманов, этих высокомерных задавак.
– А звать тебя как? – поинтересовался он.
– Линии Мэй. – Она опять покраснела.
– А я Джуниор Уитшенк.
– Знаю.
Интересно, откуда и что она о нем слышала?
– Скажи, Линии Мэй, а можно зайти внутрь вашей церкви?
– Если хочешь.
Они повернули, оставив кладбище позади, пересекли двор, где земля почти превратилась в камень, и поднялись на крыльцо молельни «Откуда придет мое спасение». Та представляла собой единственный плохо освещенный зал с прокопченными стенами, пузатой печью и деревянными стульями в несколько рядов перед столом, накрытым салфеткой. Линии и Джуниор остановились в дверях, смотреть там было нечего.
– Ты верующая? – спросил он.
Она пожала плечами:
– Не так чтобы.
Он немного замялся, поскольку такого ответа не ожидал. Видно, девочка не настолько проста, как он думал. Джуниор ухмыльнулся.
– Ты девушка прямо для меня, – проговорил он.
Она неожиданно прямо встретила его взгляд. Он вновь поразился бледности ее глаз.
– Что ж, думаю, надо найти мою подругу, с которой я пришел, а то я ее совсем забросил, – шутливо сказал он. – Но, может, завтра вечером сходим посмотрим какую-нибудь картину?
– Хорошо. – Она кивнула.
– А где ты живешь?
– Давай встретимся у аптеки, – предложила она.
– Ага.
Она стесняется его перед своими? Ну и черт с ними. Он спросил:
– В семь?
– Давай.
Они вышли обратно на солнце, и Линии, не поглядев на него, стрелой метнулась к близняшкам Моффет. Те, разумеется, внимательно наблюдали за происходящим, повернув к ним свои остренькие личики, точно два воробья.
Они встречались уже три недели, когда он узнал, сколько ей лет. Специально Линии не говорила, просто однажды вечером упомянула, что завтра ее старший брат заканчивает восьмой класс.
– Старший брат? – переспросил он.
Она сначала не поняла. Она рассказывала, что ее младший брат очень сообразительный, а старший, наоборот, нет. Он умоляет, чтобы ему разрешили уйти из школы прямо сейчас и не учиться дальше в Маунтин-Сити, как хотят родители.
– Он, знаешь, не любит за учебниками сидеть. Больше охоту и всякое такое.
– А сколько ему? – полюбопытствовал Джуниор.
– Что? Четырнадцать.
– Четырнадцать, – повторил он. – А тебе?
И тут до нее дошло. Она покраснела. Но все-таки попыталась выкрутиться. Сказала:
– В смысле, он старше, чем мой другой брат.
– Так тебе-то сколько? – не отставал он.
Она вздернула подбородок:
– Тринадцать.
Его как будто пнули ногой в живот.
– Тринадцать! – вскричал он. – Да ты же… ты же вполовину младше меня!
– Но я рано созрела, – возразила Линии.
– Господи боже милосердный, Линии Мэй!
Потому что они уже занимались этим. С третьего свидания. Они больше не ходили в кино, не ели мороженое и уж точно не встречались с друзьями. (Да откуда бы им и взяться, тем друзьям?) Они садились в грузовик его зятя и ехали прямиком к реке, кое-как расстилали под деревом одеяло и стремительно сплетались телами. Как-то ночью лил дождь, но их это не остановило ни на секунду; после всего они валялись навзничь и ловили раскрытыми ртами капли. Но не он был инициатором. Первый шаг сделала Линии – однажды ночью в припаркованном грузовике вдруг отстранилась от него и торопливо, трясущимися руками принялась расстегивать пуговицы спереди на платье.
А теперь его могут арестовать.
Ее отец выращивает табак Берли[46] и владеет землей. Мать родом из Вирджинии, а всем известно, что тамошний народ ставит себя выше прочих. Они без малейших колебаний сдадут его шерифу. Какая же безмозглая дура эта Линии, дура, дура! Встречаться с ним вот так, у аптеки, посреди родного городка, в нарядном платье и на высоких каблуках! Да, он живет в шести-восьми милях от Перривилля, возможно, в Ярроу его и не знают, но наверняка ведь замечали, обращали внимание. Взрослый мужик с однодневной, а то и двухдневной щетиной, обычно в старье и видавших виды рабочих башмаках. Его нетрудно будет вычислить. Он спросил:
– Линии, ты кому-нибудь про нас рассказывала?
– Нет, Джуниор, клянусь.
– Ни сестрам Моффет, никому?
– Никому.
– А то ведь, Линии, меня могут посадить.
– Ни одной живой душе.
Он решил прекратить с ней встречаться, но не сказал сразу – еще разнюнится, начнет умолять передумать. Что-то было в ней липучее, в этой дуре Линии. Она вечно твердила об их «необыкновенном романе», клялась в любви, хотя он ни о какой любви и не заикался, без конца спрашивала, симпатичнее ли такая-то и сякая-то ее самой. Видно, потому, что ей это все в новинку, догадался он.
Господи, связался черт с младенцем. Он не мог поверить, что оказался настолько слеп.
Они сложили одеяло, сели в грузовик, и Джуниор повез ее назад в город. Он молчал всю дорогу, а Линии Мэй без умолку болтала о предстоящем выпускном ее брата. Остановившись у аптеки, Джуниор предупредил, что не сможет встретиться с ней завтра вечером: обещал помочь отцу с кое-каким плотницким делом. Ей не показалось странным, что он собирается плотничать вечером.
– Тогда послезавтра? – спросила она.
– Если получится.
– Но как я узнаю?
– Я дам знать, когда буду свободен.
– Я буду безумно скучать, Джуниор!
Она порывисто обвила его шею руками, но он расцепил их:
– Тебе уже пора, иди.
Разумеется, он не дал ей знать. Даже интересно, как, в ее представлении, он бы это сделал, когда сам же запретил вовлекать в их историю других людей? Он безвылазно сидел на своей территории под Перривиллем – два акра красной глины, огороженные бревенчатыми ежами, где стояла трехкомнатная лачужка, которую делил с отцом и последним неженатым братом.
Так случилось, что они трое действительно всю следующую неделю были заняты: меняли крышу сарая у одной женщины с их улицы. Выезжали утром в фургоне, с жестяным ведерком пахты и ломтем кукурузной лепешки на обед, выпускали своего мула на пастбище миссис Ханикатт, залезали на крышу и там под палящим солнцем трудились весь день. К вечеру Джуниор до того уставал, что насилу мог проглотить ужин. После смерти матери готовку взял на себя его брат Джимми – он жарил дичь, которую удавалось добыть, на небольшом кусочке топленого сала, всегда хранившемся в котелке на дровяной печи. В восемь – полдевятого они, как истинные люди труда, уже лежали по кроватям. За три дня в таком режиме Джуниор вспоминал о Линии Мэй от силы два раза. Когда Джимми позвал его вечером в город кадрить девчонок, Джуниор ответил: «Не-а» – вовсе не из-за Линии. Просто он совершенно измотался.
