Джон Уильямс - Стоунер
Финч посмотрел на часы:
– Ты знаешь, Билл, я опаздываю. Загляни завтра-послезавтра, и мы обсудим все детали. А пока… я считаю, надо поставить в известность Ломакса. Я позвоню ему вечером. – Он ухмыльнулся. – Боюсь, тебе удалось сделать ему приятное.
– Да, – согласился Стоунер. – Боюсь, удалось.
За две недели до больницы надо было очень много успеть, но он посчитал, что справится. Он отменил занятия на два последующих дня и пригласил на консультации всех студентов и аспирантов, которые под его руководством вели независимые исследования, писали дипломные работы и диссертации. Он написал для них подробные указания, которые должны были помочь им довести работу до конца, и оставил копии указаний в почтовом ящике Ломакса. Он успокоил тех, кто запаниковал, считая себя брошенным на произвол судьбы, и ободрил тех, кто боялся перейти к другому руководителю. Он обнаружил, что таблетки, прописанные врачом, уменьшают боль, но при этом снижают ясность мышления; поэтому днем, когда он имел дело с учащимися, и вечером, когда в огромном количестве читал их неоконченные работы, он принимал таблетки лишь в тех случаях, когда боль была сильной и отвлекала от работы.
Через два дня после того, как он объявил об уходе, в самый разгар рабочего дня ему позвонил Гордон Финч:
– Билл, это Гордон. Послушай, тут есть маленькая проблема, я хочу ее с тобой обсудить.
– Что такое? – недовольно спросил Стоунер.
– Ломакс. Он не в силах уразуметь, что ты не из-за него это делаешь.
– Не важно, – сказал Стоунер. – Пусть думает что хочет.
– Погоди, это еще не все. Он планирует торжественный обед и все такое. Говорит, дал слово.
– Ты знаешь, Гордон, я очень занят сейчас. Ты не мог бы как-нибудь это пресечь?
– Я пытался, но он делает все через кафедру. Если ты хочешь, чтобы я пригласил его на разговор, я приглашу; но тогда и ты должен здесь быть. Когда он такой, мне очень трудно иметь с ним дело.
– Ладно. На какой день намечена эта глупость? После паузы Финч ответил:
– На пятницу через пятницу. Это будет последний день перед экзаменационной неделей.
– Хорошо, – устало сказал Стоунер. – К тому времени я, вероятно, разберусь с насущными делами, и мне, честно говоря, легче согласиться, чем затевать спор. Пусть делает, что считает нужным.
– И еще одно. Он хочет, чтобы я объявил о присуждении тебе звания почетного профессора, хотя официально его можно будет присудить только в следующем году.
Стоунер почувствовал, что подступает смех. – Да какая мне разница, – сказал он. – Черт с ним, пусть будет так.
Всю неделю он работал, забывая о времени. В пятницу, как и в предыдущие дни, он работал с восьми утра до десяти вечера. Прочитав последнюю страницу и сделав последнюю пометку, он откинулся на спинку стула; свет настольной лампы ударил ему в глаза, и на мгновение он перестал понимать, где находится. Оглядевшись, увидел, что находится у себя в университетском кабинете. Книги на полках стояли кое-как, отдельные корешки выпирали; в углах стопками громоздились бумаги; ящики шкафов были выдвинуты, в них царил беспорядок. Нехорошо, подумал он, надо прибраться. “На следующей неделе, – сказал он себе. – На следующей неделе”.
Хватит ли сил дойти до дому? Даже дыхание давалось с трудом. Он вымел из головы лишние мысли, сосредоточился на руках и ногах, заставил их шевелиться. Встал и не дал себе покачнуться. Погасил настольную лампу и не двигался, пока глазам не стало довольно лунного света из-за окна. После этого пошел, медленно и аккуратно, сначала по темным коридорам, потом по тихим улицам к своему дому.
Окна в нем горели; Эдит не спала. Он собрал последние силы, поднялся на крыльцо и вошел в гостиную. Тут он понял, что дальше идти не сможет; доковылял до дивана и сел. Немного отдохнув, смог поднять руку, сунуть ее в жилетный карман и вынуть таблетки. Взял одну в рот и проглотил без воды; за ней вторую. Таблетки были горькие, но какой-то почти приятной горечью.
Вдруг до него дошло, что Эдит в комнате, что она уже некоторое время по ней расхаживает; он очень надеялся, что она не пыталась начать с ним разговор. Когда боль отступила и сил стало чуть больше, он понял, что не пыталась; ее лицо было неподвижной маской, ноздри сужены, рот поджат, походка деревянная, злая. Он заговорил было с ней, но побоялся, что подведет голос. Почему она злится? Он не знал, он давно ее такой не видел.
Наконец она перестала ходить туда-сюда и повернулась к нему; ее руки были опущены и сжаты в кулаки. Она спросила:
– Ну? Так и будешь молчать?
Он откашлялся и заставил зрение сфокусироваться.
– Извини, Эдит. – Он слышал свой голос, он был тихий, но твердый. – Я немного устал, вот и все.
– Так ты и сейчас не собирался ничего говорить? Какая черствость! Тебе не приходило в голову, что я имею право знать?
Несколько секунд он сидел озадаченный. Потом кивнул. Будь у него больше сил, он рассердился бы.
– Как ты узнала?
– Какая разница! Похоже, я узнала последняя. Ох, Уилли, ну как же так!
– Эдит, прости меня, ради бога. Я не хотел тебя расстраивать. Собирался сказать на следующей неделе, перед тем как ложиться. Ничего серьезного, не волнуйся.
– Ничего серьезного! – Она горько усмехнулась. – Подозревают рак. Ты знаешь, что это такое?
Он вдруг почувствовал какую-то невесомость, захотелось схватиться за что-нибудь, но он себе не позволил.
– Эдит, – сказал он глухим голосом, – поговорим лучше завтра. Пожалуйста. Сегодня я устал.
Она пристально посмотрела на него.
– Давай доведу тебя до твоей комнаты, – раздраженным тоном предложила она. – Не похоже, что сам сумеешь дойти.
– Ничего, дойду, – сказал он.
Но еще до того, как он добрался до своей комнаты, он пожалел, что не принял ее помощь, и пожалел не только потому, что встать и идти оказалось труднее, чем он думал.
Отдохнув в субботу и воскресенье, он смог в понедельник провести занятия. Домой вернулся рано, лег в гостиной на диван и стал с интересом рассматривать потолок, но тут в дверь позвонили. Он сел и начал было вставать, но дверь открылась. В ней стоял Гордон Финч. Он был бледный, и у него подрагивали руки.
– Входи, Гордон, – сказал Стоунер.
– Боже мой, Билл, – сказал Финч. – Почему ты от меня скрывал?
Стоунер хмыкнул.
– Я, видимо, с таким же успехом мог бы в газетах дать объявление, – проговорил он. – Хотел сделать все тихо, никого не волновать.
– Понимаю, но… господи, если бы я раньше узнал.
– Да не переживай ты так. Пока ничего определенного – просто операция. Эксплоративная – так, кажется, они это называют. С целью диагностики. А все же от кого ты узнал?
– От Джеймисона, – ответил Финч. – Он ведь и мой врач. Он сказал, он понимает, что это неэтично, и тем не менее считает, что я должен знать. И он был прав, Билл.
– Понятно, – сказал Стоунер. – Прав или не прав – не имеет значения. В университете знают?
Финч покачал головой:
– Пока нет.
– Тогда держи язык за зубами. Очень тебя прошу.
– Конечно, Билл. А как быть с этим торжественным обедом в пятницу? Имей в виду, ты можешь его отменить.
– Но не отменю, – сказал Стоунер. Он улыбнулся. – Я думаю, это мой долг перед Ломаксом.
Лицо Финча посетил призрак улыбки.
– Я вижу, ты и впрямь стал сварливым и вздорным стариканом.
– Наверно, стал, – согласился Стоунер.
Обед прошел в небольшом банкетном зале Студенческого союза. Эдит в последнюю минуту решила, что не сможет высидеть, поэтому он отправился один. Он вышел из дому рано и медленно двинулся через кампус, как будто просто прогуливался весенним днем. В зале, как он и думал, никого еще не было; он попросил официанта убрать карточку Эдит и сделать так, чтобы за главным столом не оставалось пустого места. Потом сел и стал ждать гостей.
Его место было между Гордоном Финчем и президентом университета; Ломакс, которому предстояло руководить торжеством, сел за три стула от него. Ломакс улыбался и беседовал с соседями по столу; на Стоунера он не глядел.
Зал наполнялся быстро; преподаватели кафедры, которые уже не один год как не разговаривали с ним толком, махали ему с другого конца; Стоунер кивал в ответ. Финч больше помалкивал и внимательно поглядывал на Стоунера; новый молодой президент, чьего имени Стоунер так и не запомнил, обращался к нему, виновнику торжества, непринужденно-почтительным тоном.
Еду подавали молодые студенты в белых пиджаках; некоторых из них Стоунер узнал; он кивал им и заговаривал с ними. Гости опустили серьезные взгляды в свои тарелки и начали есть. В пульсирующем гуле голосов, в веселом постукивании ножей и вилок по фарфору слышалось облегчение; Стоунер понял, что о его присутствии почти позабыли, и смог поковыряться в пище, проглотить что-то для приличия и оглядеться. Если прищурить глаза, лица расплывались; перед ним, точно в рамке, перемещались цветные пятна и нечетко очерченные формы, образуя все новые текучие узоры. Зрелище было из приятных и позволяло, если настроить внимание должным образом, забыть о боли.
