Кэтрин Уэбб - Незаконнорожденная
– Так, значит, за всем этим стоишь ты? Это все дело твоих рук? Ты что, хочешь, чтобы он влюбился в мою жену? Чтобы она изменила мне с этим полоумным калекой? И тогда ты смогла бы снова заполучить меня?
– Что? Ты настолько ничего не понимаешь? Нет, я же сказала, что лишь…
Удар застал ее врасплох. Он пришелся по правой щеке и сбил ее с ног. Мир закружился снова, и она почувствовала во рту привкус крови. Пташка проехалась ладонями по грязным плитам, которыми была вымощена площадь, и по жгучей боли поняла, что кожа на них содрана и в ранки попал песок. Ярость заставила ее забыть страх, и она, оскалив зубы, уставилась на Ричарда, в то же время изо всех сил стараясь подняться.
– И не пытайся, а то я уложу тебя снова, – угрожающе проговорил Ричард, ткнув ей в нос кулаком, отчего Пташка опять опустилась на колени. Ее грудь вздымалась, глаза метали молнии. – А теперь слушай и запоминай, – продолжил он. – Ты больше не приблизишься к моей жене. Ты не будешь лезть в чужие дела и станешь следить за своим языком. Ты больше не станешь разговаривать с моей женой и ничего не расскажешь ей про Элис Беквит. Если она про нее узнает, я пойму, кто ей накуковал. И я не желаю, чтобы она переняла у тебя твои бредовые идеи, Пташка.
Ричард отступил назад и холодно на нее посмотрел. На секунду Пташке показалось, что он хочет ее пнуть. Она напряглась, готовясь принять удар, но он повернулся и пошел прочь, стуча каблуками по гулкой мостовой.
В этот самый момент на площади появилась компания смеющихся молодых людей, весело болтающих о чем-то, и Пташка мысленно поблагодарила их за то, что они спугнули ее обидчика. Она стала подниматься, но ее ноги были как ватные и подгибались. Поэтому Пташка осталась сидеть на мостовой, ухватившись руками за колени и чувствуя, как от исходящего от земли холода, пробирающегося сквозь ткань юбки, немеет тело. Удар был такой сильный, что кровь до сих пор стучала в висках, и еще она обнаружила, что один зуб качается, едва удерживаемый в кровь разбитой десной. Пташка прислонилась к колену левой щекой и уставилась в темноту у стены аббатства. «Рейчел Уикс уже знает об Элис». Пташка решила, что с этой поры ей следует избегать Ричарда Уикса. Это означало, что дорога в «Голову мавра», то есть к Сейди, ей теперь заказана. «Куда же мне в таком случае пойти?» Немые каменные лица беззвучно смотрели на нее со стен аббатства и ничего не отвечали. Лунный свет серебрил пар от ее дыхания. «Эта лестница для меня чересчур высокая». Пташка еще долго стояла на площади, погруженная в свои мысли. Она думала о солнце и мягких, нежных руках, думала о дереве влюбленных[63].
1808
Пташка узнала о дереве влюбленных в то последнее лето, когда Элис еще была жива. В один из теплых, лениво-неспешных июльских дней она и Бриджит отправились за покупками в Батгемптон. Мягкие белые облака неподвижно стояли на светлом, словно припудренном, небе. Старая экономка с каждым годом становилась все более тощей. Рука, на которую она повесила корзину, состояла из одних костей и сухожилий, обтянутых кожей со старческими пятнами. Бóльшая часть волос у нее поседела, подбородок и скулы заострились, а рот и глаза запали. Но, несмотря на это, старая женщина, похоже, стала лишь стремительнее и проворнее. Она прошла весь путь до деревни бодрым, энергичным шагом, а когда принялась переходить от одной лавки к другой, то была немногословна с их хозяевами и не останавливалась, чтобы посплетничать, тогда как Пташке хотелось у каждой лавки помешкать и осмотреться.
Особенно сильно ей хотелось покрутиться близ мясной лавки, несмотря на исходящий оттуда железистый запах крови и внутренностей, а все из-за Пипа Блэйтона, сына мясника, который был только на год старше ее. Теперь, когда ей уже исполнилось тринадцать лет, она, общаясь с ним, обнаружила, что испытывает странное чувство возбуждения и любопытства. Пип был достаточно высоким и широкоплечим для своего возраста парнем. Казалось, кто-то растянул его, ухватившись за ноги и за голову. Он был длинным и неуклюжим, с приятным, хоть и усеянным прыщами, лицом. Когда Пташка смотрела на него, Пип откидывал свои светлые волосы, а потом наклонял голову, чтобы скрыть смущение, от которого на его щеках загорался румянец и кудри снова падали на лоб. Хотя Пташка еще продолжала расти, у нее уже имелись небольшие, набухшие груди и женственный изгиб бедер, которого совсем недавно еще не было. Черты лица оставались прежними, но все же лицо становилось неуловимо другим, изменившимся во многих мелочах, девичьим, а не детским. Пташке нравилось наблюдать, как краснеет Пип, нравилось смотреть, как он пытается не обращать на нее внимания. И когда она ему улыбнулась, Бриджит окинула ее осуждающим взглядом, отчего улыбка девушки стала еще шире.
– Хватит лыбиться, точно кошка, слышишь, ты, юная дикарка? Следи за собой, Пташка, когда тебе взбредет в голову вот так сиять улыбкой на весь белый свет, а то ты очень скоро не оберешься хлопот, – сказала Бриджит, когда они выходили из лавки.
– Каких хлопот? – спросила Пташка, которую эта тема очень живо интересовала.
– Много будешь знать, скоро состаришься!
– Может, если мне станет известно, какие хлопоты меня ожидают, то я смогу придумать, как от них уберечься? – предположила она.
– Если ты будешь знать, что это за хлопоты, ты тем скорее станешь к ним стремиться. Я тебя слишком хорошо знаю, моя девочка, – проговорила Бриджит, пробуждая в Пташке еще большее любопытство.
После пяти лет, прожитых вместе с Элис и Бриджит, ее любознательность все еще не была удовлетворена. Ферма и деревня Батгемптон стали для нее целым миром, однако этот мир начинал казаться ей немного тесноватым. Частенько она с тоской вспоминала Коршамскую ярмарку, на которую Джонатан возил их год назад. Ей хотелось еще раз пережить волнение, которое она испытала в тот день, и вновь ощутить чувство сопричастности шумной и многокрасочной толпе людей. Иногда Пташка ходила вдоль канала на запад, в сторону Бата. До окраины города от них было не больше двух миль. Она шла, пока не стали видны его кровли, а над ними, еще выше, выстроившиеся полумесяцем дома на холме. Пташка была готова долго стоять, любуясь струйками дыма, поднимающегося из тысяч труб, чайками, вьющимися над рынками и городскими свалками, церковными шпилями, устремившимися к небесам, и огромными башнями аббатства. В те дни, когда дул западный ветер, он доносил отдаленное цоканье подков и скрип колес, катящихся по булыжным мостовым, а также крики мужских голосов на речных причалах. После спокойного и упорядоченного течения жизни в Батгемптоне город казался местом, где идет далекая рукопашная битва, и обладал пугающей притягательностью.
Однако едва Пташка заикнулась Элис о том, что было бы неплохо сходить в Бат, лицо ее названой сестры помрачнело. Потом, одним весенним днем, когда они, гуляя вдвоем вдоль реки, зашли на запад так далеко, что стали видны прижавшиеся друг к другу дома Бата, она попытала счастья еще раз.
– Мне бы и самой этого хотелось, Пташка. Но лорд Фокс говорит, мы не должны этого делать, – объяснила Элис.
– Но… почему?
– Не могу сказать, дорогая. Он говорит… он думает, что это окажется слишком большой нагрузкой для моего сердца, – ответила Элис, переводя взгляд на свои руки, пальцы которых нервно теребили маленький букет колокольчиков. – А еще он считает, что город не место для невинных молодых девушек. Тем более что мы там никого не знаем и у нас не будет сопровождающего…
– Но… разве он не мог бы однажды нас туда свозить? Он или мистер Аллейн?
– Я спрашивала, – ответила Элис резко, но затем ее голос стал тихим, едва слышным. – Увы, ответ был отрицательным.
Казалось, Элис чего-то стесняется. Она взяла руку Пташки и сжала ее, словно извиняясь, хотя та никак не могла понять, чего тут можно стыдиться. Какое-то время они стояли молча, и Пташка усиленно старалась придумать какие-нибудь новые доводы.
– Ну, нам же не обязательно всем об этом рассказывать, – проговорила наконец она. – Расстояние не такое большое, его легко пройти, это не займет много времени. Мы, то есть ты и я, могли бы отправиться туда вдвоем, все разведать и ни о чем не говорить лорду Фоксу или Джонатану, хоть я и уверена, что Джонатан бы нас не выдал.
Элис слегка улыбнулась, но ее лицо осталось серьезным.
– Конечно, Джонатан бы нас не выдал. Но разве нам тогда не придется намеренно ослушаться человека, который нас содержит? Человека, который позволил мне взять тебя в дом только из доброго к нам отношения?
– Но… мы же в прошлом году ездили втайне от него на Коршамскую ярмарку. Разве это не явилось непослушанием?
– Да, наверное, явилось, но он никогда не запрещал мне ездить в Коршам, разговор шел только о Бате.
– Но Элис, он ведь никогда не узнает…
– Тем не менее мы сами будем об этом знать. Мы станем теми, кто обманул его доверие. Разве не понимаешь? Это навсегда останется с нами. А кроме того… не плюй в колодец, пригодится воды напиться, как сказала бы наша добрая Бриджит. Ложь вечно станет тебя преследовать. Если кто-нибудь нас увидит и весть о нашем непослушании дойдет до лорда Фокса… как тогда он, по-твоему, станет к нам относиться? С прежней ли добротой? К нам, которые обязаны ему и домом, и едой, и благополучием?
