Мария Семпл - Куда ты пропала, Бернадетт?
Другая комната служила кухней: ржавые плиты, полки, уставленные чудными продуктами и британскими консервными банками. Там тоже была дверь с табличкой «НЕ ОТКРЫВАТЬ». Я метнулась к ней и распахнула настежь. То же самое… Cнежное сияние, такое, что глазам больно.
Я захлопнула дверь. Когда глаза снова привыкли, вернулась в основное помещение и попыталась прикинуть, что и как. О’кей, дверей тут только три. Та, через которую мы вошли, и эти две, ведущие наружу…
– Во время войны порт Локрой был опорным пунктом операции «Табарин», – продолжали девушки.
– А я вот не пойму, – встряла я, – сколько человек тут живет?
– Только мы вдвоем.
– А где же вы все-таки живете? Где вы спите?
– Здесь.
– Что значит «здесь»?
– Расстилаем спальные мешки в сувенирной лавке.
– А куда вы ходите в туалет?
– На улицу…
– А где вы стираете?
– Ну, мы…
– А моетесь где?
– Они так живут, – рявкнула на меня одна из туристок – веснушчатая, с голубыми глазами и обильной сединой в светлых волосах. – Хватит грубить. Эти девушки приехали сюда на три месяца и писают в баночку. Это приключение.
– Тут правда только вы вдвоем? – бессильно спросила я.
– Еще пассажиры круизных кораблей, которые приходят на экскурсии.
– А никто, скажем, не сходил с одного из кораблей, чтобы пожить с вами? – услышав слова, вылетавшие из моего рта, я внезапно поняла, каким ребячеством была идея, что мама ждет меня здесь. Я заревела, как младенец. К унижению добавлялась злость на саму себя за то, что я позволила надежде так глупо разгореться. Сопли лились по лицу, попадали в рот, на подбородок и на новую красную куртку, которую мне было жалко, потому что я могла оставить ее себе.
– Господи боже, – сказала веснушчатая дама, – да что с ней такое?
Я плакала и не могла остановиться. Я оказалась в ловушке в этом странном доме, окруженная сухими пайками, фотографиями Дорис Дэй, ящиками виски, ржавыми банками овсяных хлопьев, на которых изображен молодой «Квакер Оутс», аппаратами Морзе, кальсонами, висящими на бельевой веревке и слюнявчиками с надписью «Антарктический пляжный клуб». Чарли, опустив подбородок, что-то говорил в рацию, прицепленную к куртке. Толпа встревоженных дам спрашивала, что случилось. Теперь я знаю даже, как будет «что случилось» по-японски.
Я пробурилась сквозь нейлоновую толпу и выбралась наружу. Спотыкаясь, сбежала по трапу, а оказавшись внизу, перелезла через несколько больших валунов и остановилась у крошечной бухты. Оглянулась назад. Людей не было. Я села отдышаться. Увидела морского слона, словно спеленутого собственным жиром. Он перекатывался с боку на бок. Я не могла представить, как он может двигаться. Из глаз, похожих на большие пуговицы, сочились черные слезы. Из носа тоже сочилось что-то черное. Из моего рта при дыхании вылетали клубы густого пара. Холод сковал меня. Я решила больше не шевелиться. Антарктида и вправду оказалась ужасным местом.
– Би, солнышко. – Это был папа. – Спасибо, – тихо сказал он японке, которая, должно быть, привела его ко мне. Он сел и протянул мне носовой платок.
– Пап, я думала, что она тут.
– Я понимаю, почему ты так думала.
Я немного поплакала, потом перестала. Но плач продолжался. Это плакал папа.
– Я тоже по ней скучаю, Би. – Его грудь судорожно дергалась. Он плохо умел плакать. – Знаю, ты думаешь, что у тебя монополия на это. Но мама была моим лучшим другом.
– Она была моим лучшим другом.
– Я ее дольше знал. – Он говорил совершенно серьезно.
Теперь, когда рыдал папа, мне вроде как было нельзя. Не могли же мы оба сидеть на скалах в Антарктике и плакать.
– Все будет нормально, пап.
– Ты абсолютно права, – сказал он и высморкался. – Все началось с моего письма доктору Куртц. Я просто пытался помочь маме. Поверь мне.
– Я верю.
– Ты замечательная, Би. И всегда была замечательной. Ты наше величайшее достижение.
– Не особенно.
– Правда.
Он обхватил меня и притянул к себе. Мое плечо точно вошло ему под мышку. Я почувствовала его тепло. Устроилась поудобнее.
– Вот, возьми, – он покопался в карманах и достал две карманные грелки. Я взвыла от удовольствия.
– Тебе тут тяжело приходится, конечно. Ты не так себе представляла путешествие. – Тут он сентиментально вздохнул. – Я жалею, что тебе пришлось прочесть все эти документы. Не для тебя все это. В пятнадцать лет такое читать не надо.
– Я рада, что их прочла.
Я не знала, что у мамы были другие дети. Мне казалось, что она предпочла бы родить всех этих детей и любила бы их так же, как меня, но выжила только я, и то подпорченная, с больным сердцем.
– Пол Йеллинек прав. Он отличный парень, настоящий друг. Надо бы нам съездить в Лос-Анджелес и погостить у него. Он знал Бернадетт лучше всех. Он понимал, что ей необходимо творить.
– Или она превратится в угрозу для общества.
– Вот тут я действительно подвел твою маму. Она была художником, и она перестала творить. Я должен был сделать все возможное, чтобы она вернулась к работе.
– А почему не сделал?
– Не знал, как. Заставить художника творить… это неподъемно. Я умею программировать. А этого не понимал. До сих пор не понимаю. Знаешь, пока я не прочел ту статью в «Артфоруме», я не помнил, что мы купили «Стрейт-гейт» на ее мак-артуровские деньги. Вокруг нас в буквальном смысле рушились ее надежды и мечты.
– Не понимаю, чего все прицепились к нашему дому.
– Ты когда-нибудь слышала, что мозг обладает механизмом вытеснения?
– Нет.
– Допустим, тебе вручают подарок, ты его открываешь и видишь, что это роскошное бриллиантовое колье. Сначала ты вне себя от радости, бегаешь по потолку и просто счастлива. Назавтра колье тебя тоже очень радует, но уже не так. Через год ты на него смотришь и думаешь: «А, это старье». С негативными эмоциями то же самое. Допустим, у тебя треснуло ветровое стекло. Ты страшно расстроилась. О нет, моя машина, стекло разбито, я ничего не вижу, это трагедия! Но у тебя не хватает денег заменить его, и ты ездишь так. Через месяц тебя спрашивают, что случилось с ветровым стеклом, а ты говоришь: «В каком смысле?» Потому что твой мозг это вытеснил.
– Когда я первый раз пришла к Кеннеди в гости, – сказала я, – у нее в доме пахло просто отвратно. У нее всегда так пахнет, потому что ее мама вечно жарит рыбу. Я спросила, откуда вонь, а она: «Какая вонь?»
– Именно. Знаешь, почему мозг это делает?
– Не-а.
– Для выживания. Надо быть готовым к новым впечатлениям, потому что они часто сигнализируют об опасности. Если живешь в джунглях, полных благоуханных цветов, нельзя все время восторгаться ароматом – рискуешь не учуять хищника. Вот почему считается, что мозг вытесняет ощущения. Это в прямом смысле вопрос выживания.
– Круто.
– То же самое произошло со «Стрейт-гейт». Мы вытеснили дыры в потолке, сырые пятна на полу, заколоченные комнаты. Не хотел говорить тебе этих слов, но люди так не живут.
– Мы так жили.
– Мы так жили.
Прошло много времени. Было хорошо. Кругом не было никого, кроме нас двоих и тюленя. Папа вертел в руках гигиеническую помаду.
– Мы были как «Битлз», пап.
– Я знаю, малыш, что ты так думаешь.
– Серьезно. Мама – это Джон, ты – Пол, я – Джордж, а Пломбир – Ринго.
– Пломбир, – засмеялся папа.
– Ага, Пломбир. «Обижен на прошлое, страшится будущего».
– Что? – спросил папа, растирая помаду по губам.
– Это мама прочла в книжке про Ринго Старра. Там говорилось, что сегодня он обижен на прошлое и страшится будущего. Мама хохотала как сумасшедшая. С тех пор стоило нам увидеть, как Пломбир сидит, разинув рот, мы говорили: «Бедный Пломбир – обижен на прошлое, страшится будущего».
Папа расплылся в улыбке.
– Су-Линь… – начала я, но, произнеся ее имя, запнулась. – Она хорошая. Но она как какашка в рагу.
– Что в рагу? – переспросил папа.
– Допустим, ты готовишь рагу, – начала объяснять я. – Оно очень вкусное, и ты наверняка хочешь его съесть, да?
– Допустим.
– А потом кто-то подбросил в него маленькую какашку. Но даже если она очень маленькая, и даже если ты ее очень хорошо размешал, – захочешь ли ты теперь есть это рагу?
– Нет.
– Так вот, Су-Линь – это какашка в рагу.
– По-моему, это несправедливо, – сказал он, и мы оба засмеялись.
За все время путешествия я первый раз как следует посмотрела на папу. На голове у него была эластичная повязка, закрывающая уши. На носу – цинковая мазь. Лицо блестело от солнцезащитного и увлажняющего кремов. На нем были темные альпинистские очки со шторками по бокам. Заклеенная линза была незаметна, потому что другая была такой же темной. Ненавидеть его было не за что.
– Знаешь, не только тебе приходили в голову безумные идеи насчет мамы. Я думал, что, может быть, она сошла с корабля, увидела меня с Су-Линь и как-то сумела проскользнуть мимо нас. Знаешь, что я сделал?
– Что?
