Джошуа Феррис - И проснуться не затемно, а на рассвете
Теперь я знаю, кто ты такой, – написал я. – Мои друзья все выяснили. Тебя зовут Грант Артур. Ты родился в Нью-Йорке в 1960 году. В богатой семье. Ты переехал в Лос-Анджелес и сменил имя, став Дэвидом Одедом Гольдбергом. Вскоре после этого тебя арестовали за домогательства и запугивание раввина Ошера Мендельсона. Мендельсон обратился в суд и добился, чтобы тебе выписывали запретительный приказ. Я хочу знать почему. Почему ты сменил имя? Почему раввин подал на тебя в суд?
Тем вечером я поехал в Нью-Джерси, в заведение под названием «Морж». Это было бетонное здание без окон на окраине Ньюарка. В ста футах от него пролегало шоссе, по которому с ревом проносились автомобили, а перед входом была парковка, усыпанная битым стеклом, и раскуроченная телефонная будка. Внутри постоянным клиентам показывали трех моржих: жирную, черную и татуированную. Однорукий диджей в гавайской рубашке и бейсболке с антивоенной символикой в конце каждой песни хлопал себя микрофоном по груди. Он призывал всех клиентов не жмотничать и оставлять чаевые. «Эти девочки танцуют не ради удовольствия, – говорил он. – Дома их ждут голодные дети». Великолепно, подумал я. Стриптизерши с голодными детьми.
После рэпа заиграл Стинг. Потом из динамиков донеслись хлопки микрофоном о диджейскую грудь. Я подошел к татуированной моржихе. Она сидела полуголой за пустым столом и смотрела в телефон: белый свет дисплея подсвечивал ее лицо снизу. Я представился.
– Стив.
– Нарси.
Мы пожали друг другу руки. Несколько минут спустя, отправив эсэмэску, она пришла за мой столик – танцевать приватный танец. У нее была челка как у Бетти Пейдж и пирсинг в пупке. На пояснице чернела монохромная татуировка: шахматный слон. Во время танца на ее лице царило сосредоточенное выражение. Мне показалось, что движения ее тела были для нее такой же неожиданностью, как и для всех остальных.
– Где ты живешь, Нарси? – спросил я.
– «Там, где сосны, там, где сосны, где никогда не светит солнце», – пропела она в ответ и откинулась назад, показав мне грудь.
Под грудью были вытатуированы кельтские узоры. Нарси как будто обрадовалась, что может с чистой совестью приступить к собственно обнажению. Она скинула майку и начала грубо теребить свою грудь. Я не представлял, кому это может быть приятно, и чуть не попросил ее прекратить.
– Так ты живешь в сосновом бору, – сказал я.
Она прижала грудь к моему носу и положила мои ладони себе на задницу. От нее пахло чем-то терпким: не столько парфюмом, сколько парфюмерным отделом в супермаркете. Нарси неуклюже отстранилась. Мне словно делала массаж слепая женщина – так она танцевала.
– Но откуда ты?
Нарси замерла.
– Откуда ты родом? Какие у тебя корни?
– Мне танцевать или нет? – проворчала она.
Я кивнул.
Она развернулась и потрясла задом, обмахнув бетонный пол посеченными кончиками волос.
Остаток вечера я наблюдал то за девочками на сцене, то за посетителями клуба. Последние были похожи на дворняг и неохотно расставались с сокровищами – однодолларовыми купюрами. Они уходили в ночь без всякой цели и молитвы. То были остатки генофонда, уносимые в море отливом, голые и беззащитные под луной. А я сидел за столиком, жалел себя и до сих пор сгорал от стыда за то, что назвал Стюарта дядей.
В 3:00 ночи (10:00 по тель-авивскому времени) зазвонил мой мобильник. Это был Грант Артур.
Наутро я первым делом подошел к окошку в приемной и заговорил с Конни об увиденном вчера заголовке.
– Допустим, я был бы как Харпер, – начал я.
– Погоди-погоди. Как кто?
– Харпер.
– Кто такой Харпер?
– Ну, Харпер и Брин, ты знаешь.
– Не знаю.
– Да брось, Харпер и Брин! Ты что, не слышала? Брин из сериала «Брин»?
Она посмотрела на меня как на человека, только что пережившего сердечный приступ.
– Я вообще не понимаю, о чем ты говоришь.
– Ну, Харпер какое-то время был геем? А Брин – порнозвездой, которая уверовала в Бога. «Порнотека»? Слышала про таких?
– Ты как будто пришел из параллельного мира.
– Хорошо, я покажу тебе журнал, если хочешь. Но чисто гипотетически: если бы я был как Харпер, ну… настоящий семьянин.
– Харпер – семьянин?
– Настоящий! Они оба – семьянины. И прямо скажем, не образцовые граждане. Таким обычно плевать на семью с высокой колокольни. Ты что, в самом деле не знаешь, кто такие Харпер и Брин?
– В самом деле.
– Ладно, не суть. Когда я прочитал, как много для них значит семья…
– Ты ведь не веришь всему, что пишут в глянцевых журналах?
– Конечно, нет!
– А звучит так, будто веришь.
– Можно я договорю?
– Договаривай.
– Если бы я захотел детей, – сказал я, – у нас бы сложилось?
– Погоди, что?..
– Если бы я захотел…
– Какая разница? – перебила Конни. – Тогда ты не хотел – и не шел ни на какие уговоры. К чему задавать гипотетические вопросы о том, что уже решено? Ты даже разговаривать об этом отказывался. Поэтому гадать, повлияло бы на наши отношения то, что не обсуждалось, это все равно что… все равно что гадать, как бы все вышло, если бы ты был абсолютно другим человеком. Ответ положительный. Если бы ты был абсолютно другим человеком и этот человек хотел бы детей, возможно, у нас бы сложилось.
Я ушел. Потом вернулся.
– Бен как раз такой человек, – тут же продолжила Конни, словно я никуда не уходил. – Он как ты, только абсолютно другой. По крайней мере, он ничего не имеет против детей. И готов это обсуждать. Так что вот мой ответ. Мой ответ – да, и его зовут Бен.
– Думаешь, я поверю, что ты ничего не рассказывала дяде про твиты?
– Я не рассказывала. Честное слово, Пол.
– Я ведь специально просил, чтобы ты ничего не говорила Стюарту. Я думал, он пришел на осмотр, но нет. Он пришел, потому что кто-то шепнул ему на ушко, какой я мерзкий антисемит.
– Я ничего ему не говорила! Хочешь знать, что я ему сказала? Что кто-то пользуется тобой. Вот и все.
– А кто ему рассказал про Гранта Артура?
– Разумеется, я. Но только потому, что тобой действительно пользуются! По какой-то причине весь твой гнев, вся ярость, которую ты испытывал в самом начале, куда-то подевались, и ты сутками напролет переписываешься со злоумышленниками, даже про «Ред Сокс» забыл! Можешь сказать, на каком они сейчас месте в турнирной таблице?
Я молчал.
– Соотношение побед и поражений?
Я молчал.
– Поэтому я и назвала Стюарту имя. Я его подслушала, когда ты разговаривал с Фруштиком, и поделилась со Стюартом, а тот уже сам все разузнал. Не потому, что мы родственники, а потому что есть на свете люди, которые обращают внимание на антисемитские высказывания сумасшедших в Интернете. И в данном случае этот сумасшедший очень похож на тебя.
Я склонился к Конни.
– Я все знаю о Гранте Артуре. Я знаю больше, чем твой дядя. Я знаю, почему он переехал в Лос-Анджелес, в кого там влюбился и почему хотел принять иудаизм. А когда его сердце разбили, он просто совершил несколько глупостей, в результате которых у него начались неприятности с полицией.
– Откуда ты это знаешь?
– Он был раздавлен. Он больше не знал, кто он такой. Он не преступник. Он просто дурак, который влюбился не в ту девушку. Я могу его понять.
Я ушел. Потом вернулся.
– И чтобы ты знала. Я тоже встречаюсь с девушкой. Ее зовут Нарси. Она – танцовщица.
Я вернулся к работе. Обнаружил у пациента со съемным протезом молочницу. Раскрыл тайну измочаленных десен у топ-менеджера крупной фирмы – оказалось, та неудачно сменила зубную пасту. Поглядел на плевательницу, раскрашенную изнутри веселеньким кровавым узором, нажал кнопку – и в сливное отверстие стала уходить желированная кровь.
Затем я пошел в приемную на поиски журнала про Харпер и Брин – хотел показать его Конни. Но его, видимо, кто-то украл. Плохо быть стоматологом. Люди вечно крадут у тебя журналы.
Мерсер только что закончил рассказ о поездке на Сеир и о своих планах на возвращение. Мы сидели в тихом баре, никаких телевизоров по углам, телефоны убраны, перед нами – только спиртное и бармен. Где-то в глубине зала тихонько пиликал музыкальный автомат. Все говорили тихо, и так же тихо звякал лед в стаканах. Я сообщил Мерсеру, что мне звонил Грант Артур. Спросил, слышал ли он про его несчастную любовь к дочери раввина.
– Мирав Мендельсон, – кивнул Мерсер. – Конечно, слышал. Это первое, что он рассказывает людям о себе.
– Похоже, он ее действительно любил.
– Он тогда ничего о себе не знал. Не знал о своем прошлом, о семье.
– Вы когда-нибудь так любили?
– Так – это как? Любил ли я женщину, которая мне не подходила?
– Которую вы выбрали необдуманно, не глядя, потому что… ну, потому что вам нужна была не просто подружка, а нечто большее.
