Жауме Кабре - Тень евнуха
– В Анналах это называется историей бабушки Пилар, – заявил дядя, когда вечер уже катился к закату. – Она стала причиной моего смятения и всего моего безумия.
Микель не решился спорить; впрочем, дядя и не дал ему на это времени, начав говорить: «Как только Микель узнал, что мой приемный отец отобрал у меня фабрику посредством грязного шантажа, он поклялся, что отомстит за меня. Это был единственный раз, когда мы с Микелем поссорились. Мне не нужны были склоки: если мне суждено было снова стать Безземельным, я уже с этим смирился, и баста, Микель; но Микель хотел вернуть все на свои, как он полагал, места».
– Клянусь тебе, Маурисий: фабрика снова будет твоей.
Он не смог исполнить свою клятву, потому что ушел на фронт. Но через несколько месяцев он вернулся, сияющий и храбрый, с платком на шее и с блеском в глазах, во главе взвода анархистов, и явился на фабрику, и объявил моему приемному отцу, что с этого момента фабрика принадлежит народу, который предлагает ему самому занять место за ткацким станком. Твой дед чуть не умер от ярости. Скорее всего, именно поэтому последовавшая за этим смерть его близких причинила ему меньше боли, чем его жене. Потому что, видя, что дело плохо, он отослал свою мать, твою прабабушку Пилар, и свою дочь, Эльвиру, подальше от Фейшеса и всего этого безобразия. Он послал свою мать и свою дочь на смерть, словно ему хотелось, чтобы они поскорее встретились с Элионор, его бедной доченькой, умершей от лихорадки уже за тысячу лет до того. Бедная мама Амелия не смогла перенести этого удара и всю оставшуюся жизнь жила с разбитым сердцем. Как-то раз, много лет назад, она сказала мне, что самое страшное в смерти ее дочурки Эли от лихорадки, на пороге века, было то, что проходили годы и, вопреки усилиям ее железной воли, страдание покрывалось налетом меланхолии, все новыми и новыми его слоями, и мало-помалу, смирившись с потерей, она так отдалилась от маленькой Эли, что о ней уже не плакала и понимала, что теперь, когда она даже не скорбит о дочери, ее смерть стала более полной; и ее материнскому сердцу это казалось ужасно несправедливым. Она никогда не рассказывала об этом папе Тону, чтобы ему не было так же больно, как и ей, а еще потому, что он уже давно нашел себе пристанище на фабрике и его печаль рассеивалась и растворялась в многометровом потоке хлопчатобумажной ткани. Отец обвинил в этих новых смертях анархистов и моего Микеля, а не бомбардировщики Франко. В то время он еще не знал, что командиром анархистов был тот самый мужчина, которого он вспугнул во тьме в зарослях каштанов, свидетелей нашей любви. А историей движет дружба и вражда отдельных людей.
– Я с этим не согласен, дядя.
– Потому что ты марксист.
– Я уже и сам не знаю, кто я.
– Ты никогда не перестанешь смотреть на мир как марксист. – И он вернулся к своему рассказу. – Мой Микель тоже был с этим не согласен, хоть он и был анархистом. Он говорил, что это реакционный взгляд на историю. Хотя откуда ему было знать, он и был-то всего лишь ткачом второго разряда.
Когда нам позвонили из мэрии города Гранольерс и попросили к телефону кого-нибудь из родственников погибших при бомбежке женщин, сердце у меня заболело сильнее всех, несмотря на рыдания мамы Амелии и ее непереносимую боль и на сгусток молчания папаши Тона, который, наверное, тоже вспоминал далекую смерть другой своей дочурки, соединенную теперь со смертью его любимицы Эльвиры, которая как раз собиралась замуж за паренька из семьи Аруми…
– Видишь, как ты любил деда Тона?
– Вот еще выдумал. Хотя да, он страдал.
И когда я сел за руль, чтобы повезти своих приемных родителей в Гранольерс, была минута, когда я чуть не разразился упреками: «Ну зачем тебе нужно было посылать их в Гранольерс, Тон?» – и проклял судьбу, которая с отвратительной ухмылкой гермафродита, пронизывающей и капризной, наполняет нас болью. И мне приходилось делать неимоверные усилия, чтобы сквозь слезы разглядеть выбоины на дороге. И когда в доме воцарился кладбищенский покой, у меня не было сил глядеть, как мама Амелия начинает с комком в горле убирать вещи своей свекрови и со струящимися, как дождь, по лицу слезами не знает, что делать с вещами дочери. Потому что во второй раз в жизни бедняжке Амелии пришлось собирать вещи своей мертвой дочери и решать, что с ними делать. Это она должна была сойти с ума, а не я. Но мама Амелия всегда была очень сильной женщиной. Как и ее свекровь, бабушка Пилар, донья Пилар Прим де Женсана Благоразумно Молчаливая, сумевшая сохранить свою тайну, но это уже история твоей прабабушки Пилар, которая до настоящего момента в Анналах была упомянута только в связи с ее необычным заявлением в ходе Войны имен. В то время Пилар Прим де Женсана, проснувшись от забытья, в котором пребывала с тех пор, как вышла замуж за поэта, встала на сторону своей невестки, Амелии Блаженной, и сообщила ничего не понимающему Мауру Женсане Второму, Прославленному, что, с ее точки зрения, вся эта традиция, по которой сыновья должны зваться Маурами и Антониями, – совершенная ерунда. И снова замолчала навеки, пряча взгляд и храня свою тайну.
Она согласилась выйти замуж за деда Маура в основном потому, что таков был ее удел; она не выразила особенного несогласия, когда мать сообщила ей о решении отца. Кроме того, что других вариантов у нее не было (человек, разбудивший ее мечты, внезапно и без объяснений уехал в Гавану), ей было даже любопытно узнать, что представляет собой жизнь рядом с поэтом из богатой семьи. Когда у нее сложилось об этом достаточно ясное представление (после двух с половиной месяцев филиппик свекра, Антония Женсаны Второго, Златоуста, театральных чтений мужа, Маура Женсаны Второго, Божественного, нравоучений свекрови и требований вечной благодарности за вдохновленные ею и посвященные ей шесть сонетов), она решила, что ошиблась. Жизнь в этом доме была, скорее, невыносима. Тогда она снова начала общаться с Пере Ригау, вернувшимся, поджав хвост, с Кубы, где он пытался основать судостроительную компанию, которая с невероятной быстротой разорилась. Пере Ригау происходил из семейства бедных родственников одной из богатейших семей Фейшеса, владельцев «Паровых машин Ригау». Этим напыщенным и церемонным Ригау он приходился кузеном. Итак, Пере Ригау, вернувшийся после двухлетнего отсутствия с уязвленной гордостью и с сильно похудевшим кошельком, с недоумением обнаружил, что девушка, за которой он ухаживал до начала своих антильских приключений, была уже замужем, а он в двадцать шесть лет остался на бобах. Это заставило его искать утешения в разнообразных малорекомендуемых местах, которые не только не принесли ему радости, но и привели в еще большее смятение. Он стал самым верным клиентом борделя «У Маньяны», поставив себе целью переспать там со всеми девицами («прямо как Ровира», подумал Микель), и принялся за дело с таким жаром, что оказался уже на верном пути к инфаркту, от которого был спасен лишь благодаря очень кстати приключившемуся с ним ужасному жжению в паху, в связи с чем был вынужден отказаться от выработанной стратегии самозабвения и искренне попытался отрезветь. И поменял тактику. Через несколько недель, всячески пытаясь привлечь внимание жителей Фейшеса в общем и целом, и в особенности Пилар Прим, он уже не только начал ухаживать за старшей дочерью семейства Коломер (тех Коломеров, которые разбогатели на хлопке, тех, что жили на Ками Фондо, понимаешь?), но и добился ее внимания. Когда, к великой радости бедных родственников Ригау и под недоверчивыми взглядами семейства Коломер, они поженились, в легких Пере Ригау уже поселилась, втайне от него, стигма смерти. И судьба, видя, что оба наших бывших возлюбленных, как Пилар, так и Пере, уже состоят в законном браке с кем-то другим, криво усмехнулась и принялась за дело.
В течение нескольких месяцев ничего не происходило. Обе супружеские пары, Женсана и Ригау, жили, по всей видимости, без забот. До тех пор, пока и Пере Ригау, и Пилар де Женсана не признали, что единственной настоящей причиной их внезапного пристрастия к походам в церковь является возможность встретиться глазами, чтобы по невидимой нити, протянутой между взглядами, послать друг другу вопрос: «Ответишь ли ты мне взаимностью?» Пока не пришел тот день, когда от трения этих взглядов полетели такие искры в темноте собора, что, выходя из базилики Святого Духа, они совершили первую оплошность, и прямо на глазах супругов обоих влюбленных Пилар пригласила чету Ригау выпить кофе у них дома. После этого все пошло как по маслу. Первое свидание на людях ведет и к первому тайному свиданию. Это произошло в тот самый момент, когда обе супружеские пары прогуливались возле пруда в саду, откушав кофе с пирожными, и дон Маур остановился, чтобы полюбоваться на двух равнодушных лебедей вместе с некрасивой и туповатой (по мнению доньи Пилар) сеньорой Ригау, и прочел ей на одном дыхании сонет и секстину, посвященные радужным бликам на поверхности пруда в вечернем саду Женсана. А сеньора Ригау (чувствительная и тонкая, по мнению дона Маура) с удовольствием ему внимала, закрыв глаза и покачивая головой. И тогда Пере и Пилар ненадолго остались одни.
