Тиффани де Бартоло - Как убить рок-звезду

– Я могу предложить тебе два варианта, – сказала я и остановилась, чтобы вздохнуть. – Вариант первый: ты говоришь мне, что это неудачная мысль, и я выметаюсь из твоей постели, не задавая никаких вопросов.

Он был уже твердым и горячим внизу. Я чувствовала это через хлопок спортивных трусов.

– Вариант второй. – Я водила пальцем по первой букве в слове «Йель». – Ты проводишь остаток ночи, занимаясь любовью со мной.

Он повернулся на бок, положил руку мне на бедро и медленным движением провел ею вверх по телу, пока я не почувствовала ее в волосах. Потом он придвинул мое лицо ближе к своему и прикоснулся губами к жемчужине в ухе.

– Остановимся на втором варианте.

– И кстати, игра-для-двоих тут ни при чем, – добавила я, хотя совсем не была в этом уверена.

– И кстати, – сказал Лоринг, – как раз сейчас мне на это наплевать.

Я провела пальцем по его брови, по скуле и поцеловала его, сначала будто примериваясь. Но когда он перевернулся, и я почувствовала на себе тяжесть его тела, я отбросила прочь все ощущения, которые не были физическими, и торопливо, пока не передумала, начала раздеваться.

– Не так быстро, – сказал Лоринг.

Он стал медленно меня разоблачать, словно разворачивал подарок, исследуя каждый сантиметр руками, губами и языком, что, надо признаться, было очень здорово, но, к сожалению, оставляло слишком много времени для восстановления текста песен.

– Хватит настраивать инструменты, – шепнула я ему. – Пора начинать концерт.

– Ну как, – спросила я, лежа на его руке, после того как все уже случилось, – хочешь мороженого?

Он рассмеялся.

– Честно говоря, да.

Оперевшись о локоть, я наблюдала, как голым он дошел до ванной, вернулся и натянул свои спортивные трусы. Я подумала, что они с Полом очень разные и особенно это заметно в физическом смысле. Тело Пола было хрупким и уязвимым. Казалось, что оно разобьется на сотни кусочков, если его уронить. У Лоринга тело было восхитительно атлетичным. Надежным.

Я постаралась убедить себя, что секс с Лорингом – это значительный прогресс в выполнении моей задачи. Что я еще на шаг приблизилась к тому, чтобы покончить с Полом. Потом я вспомнила, что нельзя думать о Поле, и попробовала оживить слова песни «Лавина» из репертуара «Бананафиш», но тут же отказалась от этого, потому что, как оказалось, я косвенно все-таки думала о нем.

– А какое оно? – спросил Лоринг, вернувшись в комнату с моим халатом в руках.

– Что оно?

– Мороженое.

– А это сюрприз.

Я достала контейнер из холодильника и, подпрыгнув, села на барную стойку, и Лорингу пришлось доставать ложки из ящика под моими ногами. Он дал мне ложку, а потом открыл контейнер и понюхал.

– Ты правда сама его сделала?

– Ну, вообще-то его сделала Квинни. Рецепт ее. Но мы с Верой помогали смешивать.

Лоринг сказал, что цвет напоминает ему речку Востока после того, как произошел выброс из канализации, но консистенция прекрасная. Как раз в меру густая.

– Готов? – Я засунула в рот полную ложку, притянула Лоринга к себе, обхватив его ногами и, поцеловав, передала ему мороженое с языка на язык.

Сначала он застонал. Потом закашлял.

– Постой! – воскликнул он, ловя ладонью падающие с подбородка капли. – Это же мой молочный коктейль! Ты украла рецепт!

– Секрет раскрыт! – Я торжествующе вскинула руки в воздух. – Квинни с трех раз угадала твои секретные ингредиенты. Корица и ро…

– Не говори вслух! – Он рукой закрыл мне рот, размазав по лицу мороженое.

Лоринг смеялся, и я смеялась, и нам было весело. Как на вечеринке с близкими друзьями. И, кажется, я поставила рекорд – за целых две минуты ни разу не подумала о Поле. И тут он появился снова, незваным гостем на нашем празднике.

Ну и смотри, гад!

Я сдвинулась на край стойки, распахнула халат и притянула Лоринга к себе.

Рано утром Лоринг ушел на студию, но сделал это так тихо, что я не проснулась. Телефонный звонок разбудил меня около одиннадцати.

– Утром у меня в постели был ангел.

Я перевернулась на бок и прижала к груди подушку.

– Привет, – сказала я и почувствовала, что улыбаюсь. – Что ты сейчас делаешь?

– Работаю. И думаю о тебе.

Я вдохнула носом воздух.

– От постели пахнет сексом и шоколадом.

Он застонал.

– Ну что ты говорить, когда я заперт в комнате с шестью мужиками?

Я услышала их голоса и сразу различила среди них голос Таба, желающего знать, с кем Лоринг разговаривает.

– Подожди, я перейду в другую комнату. – На минуту в трубке стало тихо. – Что ты делаешь сегодня вечером?

– Беру интервью у какой-то группы из Омахи в четыре часа. А потом – ничего.

– Пообедаешь со мной?

– Я обедаю с тобой по крайней мере три раза в неделю. Ты думаешь, что после того, как ты слизывал мороженое с моего пупка, это должно измениться?

– В смысле не дома. В каком-нибудь хорошем месте.

– Как бы свидание?

– Да. – Лоринг помолчал. – Свидание.

Я опять услышала голос Таба. Он нашел Лоринга и теперь хотел знать, с кем у него свидание.

Лоринг проигнорировал его вопрос.

– Дай ему трубку, – потребовала я.

Громко выразив неудовольствие, Лоринг передал трубку Табу.

– Таб, как сегодня выглядит Лоринг? По-другому? Расслабленней?

– Элиза, это ты?

– Ты хочешь сказать, что это наконец совершилось, а он даже ни с кем не поделился?

Таб забыл про телефон и во всю силу легких оповестил окружающих, что за прошедшие сутки случилось истинное чудо – Лоринг в конце концов отыскал дорогу под мою юбку.

– Большое спасибо, – сказал Лоринг, опять взяв трубку.

– Заезжай за мной в восемь.

Первая строчка первой песни с первого альбома «Бананафиш» звучит так: «Если мне приговор – гореть в огне до конца моих дней, боль не будет сильней, чем та, с которой живу».

Я написал это, когда мне было девятнадцать и, сидя в больнице, я смотрел, как умирает моя мать. Но эти строчки и вся песня «Смерть как зрелище» приобрели новый смысл в тот день, когда Элиза ушла от меня к Лорингу Блэкману.

Способность песни делаться шире собственных границ и нести иной смысл, чем вкладывал в нее создатель, всегда вызывала во мне изумление и трепет. Но в этом конкретном случае ощущение больше похоже на ежевечернее сажание себя на кол. Мне даже труднее петь ее, чем, черт подери, сингл, потому что сингл – о противоречиях, из которых состоит Элиза. О ее свете и о ее темноте. И когда я пою его, я чувствую что-то вроде катарсиса. Особенно если делаю упор на негативе.

А когда я исполняю «Смерть как зрелище» – это как будто я встаю на место кого-то другого, приноравливаюсь к нему, начинаю сопереживать и сострадать, а потом выясняется, что это как раз и есть мое место, давно утоптанное и неизменное.

Я страшно устал от всего этого. От нашего разрыва. От гастролей. От давления и необходимости продать миллиард, черт подери, дисков. Никогда в жизни я не думал, что меня будет волновать, сколько дисков я продал. Но эти люди заставляют меня все время думать об этом. Они звонят, талдычат мне о каких-то суммах и цифрах и говорят, что я должен делать, чтобы заработать больше денег, чем сам Господь Бог, и все становится таким сложным, хотя на самом деле я просто хочу играть музыку.

Все – на самом деле все – оказалось сплошным разочарованием.

Знаю. Все знаю. Я и есть тот самый лох, который мечтал стать рок-мать-твою-звездой. И иногда это действительно получалось весело, но если бы я хотел от жизни только веселья, я бы стал жонглером, или делал бы леденцы, или организовал бы группу из мальчиков, которые поют и танцуют одновременно.

Все эти последние месяцы на гастролях я постоянно напоминал себе, что такой шанс дается музыканту только раз в жизни, и иногда случались короткие моменты, когда я и впрямь чувствовал себя на вершине. Видит бог, кто бы отказался от свиты, выполняющей все твои желания, от женщин, которые пачками бросаются к твоим ногам, и от возможности каждый вечер играть для многих тысяч человек? Это, черт подери, мечта, ставшая реальностью. Я достиг того, о чем многие мои товарищи только мечтают и к чему вряд ли когда-нибудь смогут даже приблизиться. Но как бы я ни старался, все равно не могу заставить себя радоваться тому, что происходит сейчас с моей жизнью.

Все те удовольствия, о которых я поминал, – всего лишь минутные утешения. Они облегчают тяжесть, но очень ненадолго. И даже тогда на душе остается что-то мутное и холодное, от чего невозможно избавиться. Я знал, что так получится, уже в первый день турне. Я знал, когда подошел к этому мудаку Яну Лессингу в холле отеля в Сан-Франциско. Середина дня, и вечером предстоит концерт, а он был так пьян, что вместо лица смотрел на мое левое плечо. Он сделал вид, что ничего не слышал о нашей группе. Когда я объяснил, кто я, и сказал, что восхищаюсь им, и объяснил, почему я здесь, он сказал: «Точно. Чарли Бакит». Он говорил об одной из наших песен. С тех пор он называл меня только Бакитом.