Тарас Прохасько - НепрОстые (сборник)
Вот, собственно, и все (хотя по пути к телескопу мы еще остановились возле сбитого автомобилем человека). Не могу утверждать, что эти фрагменты – нечто исключительное, что их нужно запоминать. Но знаю, что именно так делал великий чешский писатель Богумил Грабал, о котором я пытался что-то сказать. Его талант состоял в умении не разделять повседневную жизнь и повседневную литературу. От этого выиграла литература. От этого другой может становиться жизнь.
11.
На протяжении лета есть несколько таких периодов, которые ассоциируются с настоящим летом. Но если доверяться фонетике, то само слово «лето» – без всяких эпитетов – безусловно, вызывает ассоциации, связанные именно с этим временем, с этими несколькими неделями на стыке июля и августа, с серединой августа. Что, собственно, парадоксально, потому что лето теперь – уже не целиком. Но полностью. Самое глубокое, потому что уже не совсем. Не осень и не темная зима, а этот отрезок года кажется мне самым грустным за весь год. Эти дни – та самая высокая и совершенная точка, продержаться в равновесии на которой можно очень недолго. К тому же всегда знаешь, что равновесие нарушится не в какую-то другую, неожиданную сторону. Еще и, как учат в школе, дни становятся короче, ночи длиннее, солнце уже не так нагревает землю…
Воспоминание о школе снова, как и двадцать с чем-то лет назад, становится невыносимым в середине августа, когда еще лето, но уже. Много лет этого не было, его попросту не существовало. Дети были маленькими, а потому такими, как бы хотелось. Они были независимыми. Теперь у них каникулы. Видя их на плесе горной речушки, я думаю о том, насколько эти радостные тела отличаются от тех же детей, которых я встречу после уроков посреди города где-то в четыре часа в середине, скажем, декабря. Представляю себе, что мне тогда, посреди декабря, даже не придет в голову такая мысль – увидеть в этих дорогих созданиях тех вольных зверят, которые еще несколько месяцев назад сливались с летней водой горной речки. Воображение неподвижно, и наперед – трудно будет усмотреть в них тогдашних черты, которые вдруг окажутся самыми естественными следующим летом.
Каждый год мы с детьми едем к нам в горы. Каждый год мы задаемся целью побыть там как можно дольше. Каждый год выходит по-разному. Но не было еще года, чтобы мы там не были. Приехав туда, дети сразу говорят о том, как им хорошо, что, собственно, не слишком свойственно детям. Они здороваются со своими любимыми кроватями, с домиком, с деревьями. Они здороваются с рекой.
Этим летом у меня появилась странная идея – я хотел записывать все наше лето, все дни и все сказанное. Идея возникла через несколько дней после приезда, я начал вспоминать, что уже было за те несколько дней, дети мне напоминали разные дневниковые фрагменты. Потом они предложили день-два просто отлежать в кроватях и ничего не говорить – чтобы хроника догнала реальное время.
Достаточно было двух часов в начале лета, чтобы понять, что никакой хроники не будет. Стало очевидно, что повесть, история, которую я хотел бы написать для них, им на самом деле не нужна. Записывать же важнейшее для себя самого показалось неуместным. Третий вариант мог бы реализоваться каким-нибудь учебником, который окончательно усложнил бы все. И рисковал бы оказаться совершенно бесполезным. Даже вредным, потому что немного страшно вычитывать в учебнике то, что очень страшно учебнику отдавать, поверив в универсальность своего отсутствия метода. Такое никогда не может конкурировать с нормальными учебными программами. О таком ни в коем случае не вспоминают даже в сентябрьских сочинениях о том, как провел летние каникулы. Всякое такое даже нельзя назвать позитивным приобретенным опытом. Эти переживания – социально опасны. Привязанностью к себе они изымают из подросшего человека элемент общественной заструктурированности. Они подобны мальчишеским или девчоночьим сокровищам, детским реликвиям, найденным через десятки лет. Тому, что нигде не используется, но не подлежит уничтожению. Самая тяжелая ноша радости существования. Ужасная обязанность человеческого пребывания в длительности времени.
Дети каждое утро рассказывали свои сны. Они ждали, пока небо станет достаточно звездным, и рассматривали близкие звезды. Спали на собственноручно постеленных утеплениях в саду под открытым небом. Над ними падали звезды и не падали совершенно очевидные спутники, их жалила крапива, их кусали насекомые, разные типы насекомых. Они спасали ночных бабочек и вытаскивали из воды крота. Они снимали с рельсов перед поездом сотни колорадских жуков, которые там грелись. Делали однодневные луки и луки, больше их самих, толще, чем их руки перед локтями. Катились с холмов. Лазили по деревьям. Объедались вишнями, сливами, белым наливом и грушами. Ходили по чернику и ежевику, но никогда не собирали ягод в какие-нибудь посудины, а съедали все на месте. Часами мокли в реке. Падали в воду, поскользнувшись на скользких камнях. Кидались яблоками, камнями, – кто дальше, кто точнее, кто в кого. Вытесывали стрелы. Залезали в разные укрытия, гнезда и норы. Жгли чесночную ботву. Раздували костры, ели недопеченную картошку, недожаренное и пережаренное мясо. Тяжеленным мачете перерубали подброшенные яблоки. Косили. Клали на рельсы провод, из которого получались кинжалы. Лежали и думали. Говорили с собаками и от имени собак. Собирали удивительные камешки и отшлифованные обломки зеленых, синих, коричневых и прозрачных бутылок на берегу реки. Стреляли из ружья, перевязав глаз, который не закрывался. Слушали чтение вслух. Устраивали большие карточные турниры, запоминая все расклады. Рисовали суперкрепости и генеалогические деревья. Шутили, играли словами, интонациями и языками, придумывали сюжеты и перевоплощались в разных персонажей. Грустили, ощущая приближение середины августа. Научились самостоятельно, преодолевая сопротивление веса и вала, вытаскивать из колодца полное ведро воды. Целое лето они пили только сырую колодезную воду. Хотя ежедневно съедали слишком много сыра. Кроме того, мы очень много говорили. Я с уважением воспринимал их открытия, а им было не с чем сравнить мои объяснения устройства мира.
Как и много лет назад, я переживаю страх приближения школы.
Много лет назад я придумал один ход, который значительно смягчил мое болезненное существование вне летних каникул. Додумался, что мир больше, чем лето, а расстояния меньше, чем кажется. Поэтому приезжать туда, где бывают совсем другие, невиданные времена года, можно чаще, несмотря на систему. Так зависимостью вытесняется зависимость.
Несколько дней назад дети взяли с меня обещание, что мы приедем сюда в сентябре, декабре, марте, мае. Я сказал, что обещаю.
12.
Ему всего-навсего шестьдесят шесть лет. Он крепкий, ладный, элегантный, простой и изысканный одновременно, очень рациональный, достаточно видный (настолько, насколько это допускается элегантностью), светлый (то есть ясный), не слишком высокий, но гораздо выше, чем низкий, конечно – немного одинокий, умеет приспосабливаться к переменам (он умеет терпеть перемены, не отказываясь от разных радостей, которые можно отыскать даже в самых худших переменах, переменах к худшему, надеясь на то, что перемены обязательно переменятся). Его теперешние документы отвечают всем требованиям актуального законодательства, хотя и сделаны на основании не вполне признанной метрики.
История этого дома настолько символична, что, зная только ее, можно воспроизвести для себя почти полную картину происходившего на наших землях на протяжении второй половины двадцатого века, десяти лет перед ее началом и уже трех лет после завершения и второй половины, и самого века.
Дом начали строить в 1937 году. Его проектировали украинцы, строили за деньги украинцев. Деньги были тяжело заработаны в тех условиях, когда условия для зарабатывания денег у украинцев были минимальные. Строительство еще не началось, как уже нужно было преодолевать сопротивление домовладелицы-соседки, привыкшей к тому, что ее каменица крайняя в этом ряду.
Всю документацию дома должны были вести по-польски. Работники же, которые строили, были разные – городские и крестьяне, украинцы, поляки, евреи. Таким был тогда город. С одной стороны – непрерывный плотный ряд домов вдоль главной улицы, до самого ее начала, а со всех остальных сторон – пустота, сады, почти сельские одноэтажные хаты. Таким был город. Как бы то ни было, дом получил порядковый номер, который с того времени не изменился (значит, ряд был действительно плотным). Строили тогда так же быстро, как стали строить с недавних пор, и под конец 1938 года собственники поселились в собственном доме.
Через неполный год мир радикально изменился. Но новая власть еще признавала кое-какие старые права собственности, хотя и одновременно со своими. Теперь в это сложно поверить, но в те годы использовались разные польские квитанции и печати.
