Тарас Прохасько - НепрОстые (сборник)
Потому что бабушка оказалась гораздо более щедрой в том, что можно считать наследством.
Бабушка подарила мне этот город. Куда бы я ни пошел, тепло ее перед-тем-пребывания уже меня греет. Дом, в котором она родилась, оказался филиалом художественного музея. Школа, где она училась, возле базарчика, где я покупаю продукты, ее бывшая гимназия – напротив моей бывшей школы. Дом, в котором она поселилась – в том квартале, где я прожил всю свою жизнь. И так далее. Не говорю уже про улицы, по которым она ходила.
То же самое происходит во Львове. Хотя и не с таким напряжением.
Жаль, что я еще никогда не был в Вене. Она жила там много лет. Но знаю, что, попав туда когда-нибудь, не буду чувствовать себя чужим. Что-то да узнается, где-то почувствуется какое-то тепло. Такое уж я получил наследство.
9.
Иногда я даже не могу спокойно выпить утренний кофе.
Сажусь на ступеньки. Сажусь на ступеньки своего горного дома, чтобы попить утреннего кофе. И иногда не могу спокойно это сделать. Или это возрастное, или особенность натуры, но то, что я вижу – не в чистом виде то, что я вижу. Сижу на ступеньках и вижу больше, чем следует. Я вижу маленький кусочек мира, который есть весь мир. Вижу сад, заросший молодыми яблонями, которые разрастаются и заслоняют собой все больше мира. Эти деревья посадил папа. Совсем недавно. В середине восьмидесятых. Это недавно, несмотря на то, что прошло уже почти двадцать лет. Этот сад сильно изменил все возможности видения. От дома теперь почти не видно путей. От путей, с поезда, видно теперь только крышу дома. И я вижу силуэты. Вижу то, что можно было бы назвать призраками.
На самом деле, глядя на то, что видно с порога, и зная, что здесь происходило, иногда представляешь себе, как те люди двигались на этом участке ландшафта.
Эти пути, которые за садом, когда-то положили итальянцы. Почему-то было решено, что именно они лучше всего прокладывают железнодорожное полотно в горной местности, их инженеры выискивали каждый удобный поворот между холмами и оврагами, чтобы проложить железную дорогу от Станиславова до Рахова. Рабочие, наверное, приходили к домам, к колодцам. Рабочие, наверное, просили напиться по-итальянски. Еще они как-то должны были проводить свободное от работы время. Говорят, что именно итальянцы принесли в наши горы всяческие любовные болезни. Итальянцы умели прокладывать туннели. Проложенные ими пути навсегда изменили звучание нашей горы. Когда едет поезд, дом прямо трясется. Особенно это слышно ночью. Когда-то из одного паровоза вылетела искра, которая упала на кровлю старого семейного дома. Место, где он стоял, я тоже вижу. Тот дом сгорел без всякой войны.
Войны, по крайней мере две мировые, происходили почти во дворе. В лесу, который справа, была та система укреплений, на которую направлялось то, что позднее было названо Брусиловским прорывом. А еще я вижу мост, построенный на месте того моста, который в свое время подорвали ковпаковцы перед тем, как провести свой настоящий бой, в котором их уничтожили. Могу себе представить, что происходило на наших огородах во время всех этих мировых войн. Из огорода каждый год – до самого начала восьмидесятых – вылезали весенние гильзы, выстрелянные из разных типов оружия. Сорок и семьдесят лет назад.
А еще перед тем, как от поезда сгорел старый дом, на всех этих огородах происходили грандиозные вече радикальной партии. Одно из них описано в определенном номере «Дела» как самое большое в крае, на нем выступали Лагодинский, Шекерик-Доников, Марко Черемшина и тогдашний хозяин этих огородов.
Из-за того, что мост потом подорвали, еще несколько лет импровизированные станции работали на двух берегах большущего оврага, который я тоже вижу. Один поезд доезжал до пропасти, пассажиры переходили по тропинкам через речку и загружались в другой, ехавший до самого Рахова. Потом, конечно, построили новый мост, а обломки старого виадука создали замечательные плесы на горной речке. Слева я могу смотреть на горно-лесную страну, откуда эта речушка вытекает, а справа – на правый высокий берег Прута, куда она впадает. Кроме прутского каньона, на той стороне видно еще начало покутско-косовских Карпат, видно тот хребет, за которым Коломыя, Яблунев и другие интересные места.
Впереди я вижу ту гряду гор, которыми начинается официальная Гуцульщина. За этой грядой при хорошей погоде видно живописные холмы, которыми заканчивается предгорье, и высокую гору, где когда-то, очень давно, было гигантское языческое капище и заканчивалась старая дорога, по которой приезжали купцы из дальней Европы за кремнем. Потому что справа, там, где мост и остатки окопов, – только вход в Горганы. Начало того каменистого неровного леса, который выходит другой стороной уже на Мукачево. Где-то с самого края этого леса еще двадцать лет тому назад вылетали истребители, охранявшие одну из тех секретных баз, где находились те стратегические ракеты, о которых знали только их владельцы и аналитики потенциального противника. Вот как раз на эту базу по путям за городом ездили странные поезда, замаскированные под пассажирские, с плотными шторами на всех окнах.
Еще я вижу купол старинной церкви, входившей даже во все реестры памятников архитектуры, фрагмент кладбища, крыши нескольких трех-четырехэтажных деревянных вилл в закопанском стиле. Все это – остатки того городка, который перестал существовать во время второй из мировых войн. Больше всего уцелели после той войны тропки, которые я тоже вижу. По этим тропкам проходили те, кто находился в лесу, и те, кто делал облавы на о находившихся в лесу. Глядя на эти тропки, можно точно знать, как по ним ходили эти разные люди. Кроме того, были еще и другие, которые, несмотря на всякие истории, шли к соляным колодцам, которые так близко в одном из оврагов, что их даже невозможно увидеть.
Конечно, прежде всего я вижу деревья. Очень много разных деревьев, незаметно изменяющих видение. Из-за них так сильно отличается фон на снимках нескольких десятилетий. Конечно, прежде всего я вижу траву, неизменно вырастающую на всех фрагментах свободной земли, на которой происходило все то, что я не могу не видеть, когда сажусь на ступеньки попить кофе. Иногда я даже не могу его спокойно допить, потому что трава ничего не скрывает.
10.
Когда-то давно я уже пытался что-то рассказать о своем ощущении этого человека, описывая, каким образом узнал о его смерти, – это полностью отвечало тому, как он жил, как писал, что писал, наконец, как умер.
Постепенно я узнал о нем еще больше – рассматривал снимки, читал его книги и книги о нем, слушал рассказы разных людей про него, побывал в городах, куда когда-то попадал он. Мне присылали письма на открытках с его портретом. Один его роман я сумел так сильно полюбить, что до сих пор считаю книгой для меня.
Сейчас попытаюсь рассказать об этом человеке несколько иным образом.
Не хотелось бы этого делать, но должен назвать нескольких персонажей. Ю. – мой брат, у него годовалый сын Т., Л. – жена Ю. и мама Т., М. и Б. – мои сыновья, им обоим недавно исполнилось по десять лет. Этого достаточно.
Было воскресенье, был сентябрь (когда я допишу то, что сейчас пишу, можно будет сказать – теперь воскресенье, теперь сентябрь, потому что они действительно тогда будут). Прошло несколько дней, а я уже мало что с того дня помню. Пройдет еще несколько недель, и я забуду даже то, что сейчас написал. Но смогу к этому вернуться и даже вспомнить больше, чем написано.
Было несколько фрагментов. Мы долго спали, потому что предыдущим вечером допоздна ждали, когда из одного бистро – выше уровня крыш – можно будет полюбоваться освещенным на ночь Львовом. Завтракали так же, как и ужинали, обедали и завтракали уже несколько дней – так много нам оставили блинов, которые нужно было начинять творогом. Пропустили несколько маршрутных такси, потому что не ориентируемся по номерам, а пока прочитаешь… В маршрутке М. рассказывал свой сон. Он был уверен, что по качеству изображения, красоте сценок и целостности композиции это едва ли не лучший сон последних лет (Перед грандиозной каменной лестницей белой виллы на травяном газоне две очень белые овцы и две очень красивые козы синхронно и с удовольствием выполняли разные команды, которые в основном подают собакам. Вдоль лестницы посажен высокий можжевельник. Та, что подавала команды, сидела на балконе виллы, возле нее сидел пес, которого эти команды не касались, потом команды сменились очень милой песенкой, а все звери танцевали). Я слышал и понимал каждое слово, – говорил М. Каменная лестница, обсаженная кустами можжевельника, – это очень хорошо. Так заметил Б., который мечтает стать архитектором. Тем временем доехали, вышли на красный свет и зашли купить заварные (там всегда есть очень хорошие заварные). Какая-то бездомная ела молодые орехи на подоконнике гастронома. Поела и ушла, оставив после себя кучу шелухи, среди которой была еще цела невыковыренная из слишком крепкой скорлупы половинка ореха. Мы пошли надолго гулять с Т., М. и Б. по очереди катили коляску. У теперешних колясок колеса гораздо хуже, чем у той, которая была у нас, – сказал я. Л. осталась дома готовиться к завтрашнему спецкурсу. Очень хороший спецкурс, но на него записалось очень мало желающих. Я приду послушать этот доклад, чтобы стало известно, что специально на него приезжают аж из Ивано-Франковска. Ю. изменил голос и интонацию и объявил, что начинает цикл познавательных экскурсий по Львову для М. и Б. Он рассказывал про Лычаков, потому что там мы, собственно, и были. Мы смотрели на домики, которых скоро не будет. Эти пацаны, – показал Ю. на воинственную группу подростков, – имели бы возможность стать настоящими батярами, львовскими гуляками, если бы не необратимые перемены. Мы шли к Кайзервальду. Вокруг были изумительные заросли разных цветов, трав и плодово-ягодных деревьев, за которыми просматривались домики. В некоторых наилучших местах мы видели причудливые дворцы нуворишей. Все равно можжевельник вдоль лестниц и стен выглядит хорошо, – уже во второй раз заметил Б. Потом мы стояли на краю гигантской Подольской плиты, глядя на Львов, Расточье и Побужье. Тучи, которые были над нами, скользили тенью где-то далеко между многоэтажками. Когда смотришь отсюда, оказывается, что тех домов очень мало. А этот лес посередине города очень похож на Венский. Здесь я провел с Т. целое лето, – сказал Ю. – Я раздевал его, и он очень загорел. Такой маленький, а уже был на море, – восторгались знакомые. Действительно, несколько миллионов лет назад здесь было море. Тише, разбудите ребенка, – закричала какая-то громкая полячка своим молчаливым коллегам. За это лето на заповедной территории Вознесения появились новые дома. Дальше, мимо больницы Зарембы, по бывшей Курковой (тоже хорошая история) мы шли до четвертой, третьей, второй и наконец первой оборонной линии Львова. Какая-то пожилая дама в фате из занавески гуляет по площади Рынок, ей кажется, что она молодая, красивая невеста. Центровые пьяницы без насмешки здороваются с ней. «Штобы што-то увидеть, надо хотя бы пальцем о палец ударить», – обращается экскурсоводша к российской группе возле часовни Боймов. Польская туристка покупает какую-то кичевую картинку с собором. Ее подруги увлечены покупками. Из ворот в любой момент может выйти кардинал. Потом – киевские дома, построенные вопреки всему вместо чего-то на местах археологических находок. Потом – монастырь, о котором когда-то так хорошо написал в стихотворении Юра Андрухович. Зачем было уничтожать все львовские воды? – спрашивает М. Они с Ю. еще пошли к истоку Полтвы. Мы с Б. вычитали в газете, чего ожидать от ближайшего книжного форума. Оба отметили, что ждем того же самого, что и корреспондент. Но мы ждем еще и книжку Софийки, – сказал Б. (повесть «Старые люди» Софии Андрухович – Т. П.). Вечером, вопреки правилам дисциплины, мы еще поехали далеко за город, чтобы посмотреть через настоящие телескопы на Марс, который так хорошо будет виден только через много лет, и на любимую Луну, на которую стоит разок посмотреть через увеличительное стекло. Домик телескопа, похожий на батарею береговой артиллерии, спрятан в лесу под звездным небом посреди осенне-ночного холода. Становится радостно, что ты здесь.
