Янн Мартел - Высокие Горы Португалии
– О! – восклицает Мария Каштру. – Это ж его сладкозвучная флейта!
Две другие части крестьянской флейты скрыты во втором пещеристом теле. Будучи человеком последовательным и методичным, Эузебью собирает инструмент воедино. И передает старухе – она подносит его к своим губам. Тишину оглашает короткая трехнотная трель.
– Он так здорово на ней играл. Как будто у нас в доме пела канарейка, – говорит она.
И кладет флейту на секционный стол рядом с трупом.
Где словом, где кивком головы Мария Каштру направляет скальпель Эузебью, являя превосходные познания в эмпирической анатомии. Это самое простое вскрытие из всех, что ему когда-либо доводилось производить: оно требует всего-то ничего – один лишь острый инструмент, даже для препарирования головы. Минуя грудную клетку и живот – полностью, она предпочитает провести периферическое обследование верхних конечностей, а также шеи и головы.
Безымянный палец на левой руке слегка набит пуховыми перьями, как и средний на правой, а указательные пальцы обеих рук заполнены кровью, свежей красной кровью, и это единственный след крови на всем теле. Остальные пальцы забиты грязью. В ладони правой руки зажата устричная раковина, а в ладони правой – листочки из настенного календарика. Плечи набиты всякой всячиной. Оттуда он извлекает молоток, пару клещей, длинный нож, яблоко, комок грязи, вязанку пшеничных колосьев, три яйца, соленую треску, нож и вилку. Голова же у Рафаэла Каштру оказывается куда более вместительной. Внутри он обнаруживает отрез красной ткани, ручной работы деревянную игрушечную лошадку в телеге с крутящимися колесиками, карманное зеркальце, снова пуховые перья, какую-то маленькую деревянную коричневато-желтую штуковину, не знакомую Марии Каштру, свечку, длинную прядь темных волос и три игральные карты. В каждом глазу он находит по игральной кости, а на месте сетчатки – по цветочному лепестку. В шее обнаруживаются три куриные лапки и что-то похожее на растопку – листья и прутики. Язык набит золой, за исключением кончика, заполненного медом.
Наконец – грудная клетка и живот. Старушка жена кивает, хотя в этот раз – с нескрываемой дрожью. Эузебью завершает вскрытие, делая рассечение в том месте, с которого собирался начинать, – вилкообразный надрез от плеч через грудину и дальше к животу. Он рассекает кожу как можно легче, едва касаясь подкожного жирового слоя. Поскольку надрез вдоль тазового пояса уже сделан, полость грудной клетки и брюшная полость открываются во всю ширь.
Он слышит тяжкий вздох Марии.
Даже не будучи большим специалистом, он нисколько не сомневается: перед ним – шимпанзе, разновидность африканских приматов. А чуть погодя он распознает другое существо, поменьше, отчасти скрытое.
В груди и животе у Рафаэла Каштру компактно помещается упокоившийся с миром шимпанзе, заботливо обхватывающий лапами маленького бурого медвежонка. Мария Каштру подается вперед и прижимается лицом к медвежонку. Неужто ее муж так и жил? Эузебью наблюдает, не говоря ни слова. Он рассматривает четко очерченную мордочку шимпанзе и его густую лоснящуюся шерстку. Молоденький, заключает он.
Она спокойно изрекает:
– У души есть два свойства: замыкаться или раскрываться. Так вот, я рассказала не всю правду. Это я тогда возражала против того, что гроб такой маленький. Это я кричала: «Милый мой мальчик!» – а после рухнула как подкошенная. Это я не хотела ничем занимать его местечко в нашей койке. Отрежьте мне клочочек черного меха у этой зверушки, прошу вас. И дайте чемодан.
Он повинуется. Отрезает скальпелем клок шерсти у шимпанзе сбоку. Она сжимает шерстку пальцами, обнюхивает и подносит к губам.
– Рафаэл верил крепче моего, – продолжает она. – Он часто повторял слова, которые ему как-то сказал отец Абран, – что вера всегда молода и что, не в пример всем нам, она никогда не стареет.
Эузебью приносит из кабинета чемодан. Мария Каштру открывает его, водружает на секционный стол и одну за другой принимается укладывать туда вещицы, извлеченные из тела Рафаэла Каштру.
Потом начинает раздеваться.
Ужасающая старушечья нагота. Плоть, обвисшая под действием силы тяжести, кожа, обветшавшая с годами, стать, покоробленная временем, – и однако же все это лучится светом долго прожитой жизни, точно испещренный письменами листок пергамента. На своем веку он повидал немало таких старух, но только мертвых, обезличенных, превратившихся после вскрытия совсем уж в абстрактные сущности. Вечными кажутся только внутренние органы, покуда их не коснется рука патологоанатома.
Мария Каштру снимает с себя все до последнего клочка одежды. Снимает и обручальное кольцо, и ленту, стягивающую волосы. Все это она укладывает в чемодан и, наконец, закрывает его.
Подставив себе стул, который он принес для нее, она взбирается на секционный стол. Склонясь над телом Рафаэлу Каштру, извиваясь змеей, пихаясь руками и ногами и расчищая себе пространство, где его, кажется, совсем не может быть, потому как оно уже заполнено двумя существами, Мария Каштру осторожно забирается в тело своего мужа. И все время приговаривает: «Это мой дом, это мой дом, это мой дом…» Она размещается так, чтобы можно было прижаться лбом к спине шимпанзе, а руками обнять шимпанзе с медвежонком, обхватив ладонями медвежонка.
– Пожалуйста! – просит она.
Он знает, что делать, потому как проделывал такое тысячу раз. Он берет иглу. Продевает шпагат в ушко. И начинает зашивать тело. Работает быстро, поскольку кожа мягкая, – водит иглой наперекрест, взад-вперед, зигзагообразно, натягивая шпагат и подгоняя стежки плотно друг к другу, так что шов получается более ровный, чем обычно. Он сшивает тазовый пояс Рафаэла Каштру, затем стягивает кожу на животе и грудной клетке, потом принимается за плечи. С иглой обращается очень осторожно, чтобы ненароком не уколоть Марию Каштру и двух зверьков. Заканчивая с торсом, он слышит ее тихий шепоток: «Спасибо, сеньор доктор».
Он еще никогда не работал с трупом, рассеченным в конце концов вдоль и поперек. Профессиональная этика вынуждает его закрыть даже самый неприметный надрез – на голове, плечах, шее, ногах и руках, на члене и даже языке. Пальцы его стараются вовсю. Но глаза недовольны окончательным результатом – немало времени уходит на то, чтобы плотнее сшить веки.
В результате на секционном столе остается только тело, а на полу – чемодан, набитый всякой дребеденью.
Он долго и молча глядит на все это. А когда отворачивается, замечает на приставном инструментальном столике кое-что: клок шерсти шимпанзе. Мария Каштру забыла про него – а может, оставила намеренно? Он подбирает клок и делает то, что проделывала она, – обнюхивает его и подносит к губам.
Он вконец обессилен. И возвращается к себе в кабинет с клочком обезьяньей шерсти в одной руке и чемоданом в другой. Он ставит чемодан на письменный стол и тяжело опускается в кресло. Раскрывает чемодан и глядит на его содержимое. Затем выдвигает из стола ящик, достает конверт, сует в него шерстяной клок и кладет его в чемодан. На полу он замечает томик Агаты Кристи. И поднимает его.
Сеньора Мелу приходит рано – по привычке. И премного удивляется, обнаружив, что доктор Лозора сидит, припав к столу. У нее замирает сердце. Неужто умер? Мертвый патологоанатом – вещь поразительная и с профессиональной точки зрения несуразная. Она подходит ближе. Он просто спит. Она слышит его дыхание и видит, как его плечи чуть заметно поднимаются и опускаются. Да и цвет кожи у него нормальный. Вот и слюну пускает на стол. Нет, она ни с кем не поделится столь пикантной подробностью в виде блестящей струйки, вытекающей у него изо рта и образующей лужицу на столе. Она никому не расскажет и про опорожненную бутылку красного вина. Она берет ее и тихонько ставит на пол, за стол – с глаз долой. На столе громоздится здоровенный, видавший виды чемодан. Докторский? Доктор что, куда-то собрался? Но откуда у него такой потертый чемодан?
Он спит, лежа на папке. Хотя папка почти целиком скрыта под его рукой, ей удается прочесть верхнюю строчку:
«Rafael Miguel Santos Castro, 83 anos, da aldeia de Tuizelo, as Altas Montanhas de Portugal»[37].
Странно… она не припоминает ни названия, ни места. А ведь она хранительница названий – та, кто безошибочно связывает всякого человека с его или ее смертью. Запись сделана докторской рукой и больше походит на временную памятку, явно не предназначенную для последующего увековечивания на ее пишущей машинке. Может, случилось что срочное после того, как она ушла давеча вечером? И впрямь очень странно. Мимоходом она обращает внимание на возраст умершего. Восемьдесят три года – полный прожитой возраст. Это утешает ее. Невзирая на жизненные трагедии, в мире все-таки можно долго пожить.
Она замечает, что замки на чемодане не заперты. Сознавая, что поступать так как будто не годится, она, тем не менее, тихонько открывает его, желая удостовериться, что чемодан действительно докторский. Столь странный набор вещей: флейта, нож с вилкой, свечка, простенькое черное платье, книга, отрез красной ткани, конверт и всякое такое прочее – вряд ли принадлежит доктору Лозоре. Она закрывает чемодан.
