Бобби Пайрон - Стая
В его глазах я увидел так и не заданные вопросы. Доктор протянул руку, точно собираясь притронуться ко мне, но остановился. Руку он сунул в карман своего белого халата. Вздохнув, он кивнул медсестре и вышел из комнаты.
– Ну, значит, все в порядке, – улыбнулась медсестра в шапочке с крыльями. – Завтра тебя выпишут.
Выпишут? Но куда меня отправят? Я хотел спросить ее, но это было не важно. Завтра они выведут меня отсюда, и я смогу сбежать. Я затрясся от волнения. Я улыбнулся. Я пошевелил пальцами ног. «Готовься», – сказал я себе.
Но готовиться было не к чему. На меня надели очень странный халат. Таких халатов я еще не видел. У него были очень-очень длинные рукава. Руки мне свели крест-накрест, так, что я не мог пошевельнуться. Связали мне ноги и усадили в коляску. А потом привезли к фургону. Мне и раньше приходилось видеть такие машины – на них детей увозили в приют.
Меня привязали к сиденью у окна.
– Прощай, малыш, – сказала мне сестра в шапочке с крыльями. Слезы текли по ее лицу.
Сердце у меня бешено стучало. Тошнота поднялась к горлу. Я сглотнул. Фургон выехал на улицы Города. Я прижался лбом к окну и смотрел на Город – на нищих, на беспризорников, на псов, на Воронов, на милиционеров, на мусорные баки и станции метро, на золотые купола. Меня увозили прочь, прочь от всего, что я когда-либо знал.
Глава 53
Наши дни
Мне снятся псы. Снятся их теплые спины – как мы прижимались друг к другу в нашей норе под высокой сосной. Снятся белые зубы, влажные языки. Снятся янтарные глаза. В моих снах псы смотрят на меня. Всегда.
Мне снится, что я бегу, бегу, бегу с моей стаей, бегу по лесной чаще, по березовой роще, бегу мимо огромных вепрей. Мне снится, что мы мчимся по заснеженным улицам, по затянутым в лед рекам. Мне снится, что мы летим.
Кто-то касается моей руки, будит меня. Голос – я слышу этот голос каждое утро.
– Просыпайся, Медвежонок.
Я вижу ее доброе лицо, ее глаза, глаза цвета янтаря – но не совсем. Она включает магнитофон на моем столе. Музыка наполняет комнату.
– Сегодня твой день, – говорит она.
Я сажусь, чешу лоб.
Она выходит, а я обвожу взглядом комнату, в которой я провел последние пять лет. Комната маленькая и ничем, в общем-то, не примечательная. Тут нет окна. Стоит моя кровать, маленький столик, стул, шкаф с одеждой и двумя парами обуви – больше, чем раньше. Но вот стены… Стены покрыты рисунками. И на всех рисунках изображены псы. Крылатые псы, псы на колесе обозрения, псы с порванными ушами, псы цвета луны, псы, сотканные из дыма. Их глаза – они смотрят на меня. Всегда.
Я слышу, как другие мальчишки на этаже вопят и хохочут. Я знаю, что прямо сейчас кто-то плачет за закрытой дверью. Знаю, что когда выйду наружу, почувствую ароматы завтрака, доносящиеся из столовой.
Я надеваю рубашку, тщательно опускаю рукава, чтобы скрыть шрамы на правой руке. Натягиваю джинсы, покосившись на шрам в форме полумесяца на лодыжке. У меня много шрамов. И только она поняла меня.
Когда я попал в школу-интернат на окраине Петербурга, я не был мальчиком. Я был Дикарем. Так они меня называли.
Я прятался под кроватью. Я дрался, кусался, рычал и выл. Я швырял в людей все, что подворачивалось мне под руку, поэтому из моей комнаты вынесли всю мебель, кроме кровати. Я пугал остальных детей, поэтому меня кормили в моей комнате, а не в столовой. Я использовал вилки и даже ложки как оружие, поэтому в итоге мне пришлось есть руками. Меня приходилось накачивать снотворным, чтобы выкупать или постричь. Целыми днями я плакал и раскачивался взад-вперед, сидя под кроватью. Наверное, все махнули на меня рукой. Но потом пришла она.
Однажды дверь в мою комнату открылась – такое случалось по нескольку раз на дню. Я прижался спиной к стене, наблюдая за происходящим из-под кровати. Я зарычал, чтобы все ушли. Я всегда так делал.
Но я увидел не тяжелые ботинки, не кожаные сапоги. Это были туфли, туфли из черной ткани, похожей на гладкую шерстку. По носкам туфлей тянулась цветная вышивка.
Я принюхался. Этот человек не пах сигаретами и вареной капустой, как женщины, которые приходили ко мне в комнату. Он не пах пивом и водкой. Все еще рыча, я принюхался. Пахло лесом и дымом. И еще я почувствовал едва-едва различимый запах собак. Мое сердце дрогнуло.
Она опустилась на колени и заглянула под кровать.
Я зарычал громче.
Она рассмеялась.
Я остолбенел. Когда в последний раз я слышал смех?
Я встревоженно принялся дергать себя за брови и волосы и качаться взад-вперед. Я залаял на нее, чтобы она ушла.
Но она не ушла. Вместо этого она села на пол, скрестив ноги, и сделала кое-что очень странное. Она начала тихонько напевать!
Я прекратил раскачиваться. Прекратил рычать.
Я слушал. Пела она прекрасно.
Я закрыл глаза, представляя себе, как музыка касается моей руки, моего лица, моей груди.
Пение прекратилось. Мои веки взметнулись вверх. Ее лицо, ее глаза – особенно глаза – улыбались.
– Поглядеть только на тебя. Спрятался в темной норке, медвежонок. Вылезай оттуда, Медвежонок.
Ее слова, это имя… Медвежонок. Она словно повернула ключ в замке, и какая-то дверца в моем сознании приоткрылась.
Тогда я перестал быть Дикарем. И вновь сделался мальчиком.
После этого она приходила каждый день. Сказала, что она особый учитель для необычных детей. Сказала, что я самый необычный ребенок, которого она когда-либо видела. Я нахмурился и отвернулся. Но внутренне я улыбался.
Она принесла магнитофон и включала мне музыку. Она прислонялась к стене, закрывала глаза и слушала. Иногда я тоже закрывал глаза. Но в основном я наблюдал за ней.
Она говорила о себе. Сказала, что ее зовут Анисья. Что любит музыку, искусство, книги, собак и прогулки в лесу.
– А ты что любишь, Медвежонок? – спросила она однажды.
Мне очень хотелось сказать ей, что я тоже люблю все это. Очень-очень. Но я боялся говорить и потому отвернулся.
На следующий день она принесла не только кассеты с музыкой, но и белую бумагу с цветными палочками, которые женщина в шляпке называла пастелью.
Анисья пододвинула ко мне бумагу и пастель.
– Вот, нарисуй мне то, что ты любишь.
Я так и сделал. Закончив один рисунок, я отдал лист бумаги Анисье и принялся за следующий. Я рисовал, рисовал, рисовал, пока у меня не закончилась бумага.
Анисья внимательно рассмотрела каждый рисунок. Временами она говорила: «А, понятно». И: «Мне это тоже очень нравится». А потом, прежде чем уйти, она аккуратно развесила все рисунки на моей стене.
На следующий день Анисья вручила мне альбом и цветные карандаши и сказала: «Нарисуй мне то, что ты ненавидишь». На следующий день: «Нарисуй мне то, чего ты боишься». На следующий: «Нарисуй мне то, от чего ты грустишь».
Так на стене появились рисунки: Жар-птицы, псы и деревья. Он, злой дядька в потертых ботинках, лоснящихся штанах, со страшными кулаками. Красное пятно на полу за дверью, алое, огромное, пульсирующее. Красное пальто и черная пуговица. Милиционеры. Баба-яга с забором из человеческих костей и черепов.
Анисья смотрела на мои рисунки и говорила: «Я понимаю». И: «Мне очень жаль».
Она приносила мне кассеты, приносила бумагу для рисования. И приносила книги. Она читала мне вслух, пока я рисовал, и в комнате играла музыка.
Однажды Анисья прочла мне сказку, которую я никогда раньше не слышал.
– Давным‑давно, в тридевятом царстве, в тридесятом государстве, за морем-океаном, жили-были старик со старухой. Трудились они в поле, были бедняками, и детей у них не было.
Я сосредоточился на том, чтобы нарисовать прекрасное колесо обозрения.
– И вот однажды старик нашел в лесу медвежью нору. Старик убил медведя, чтобы забрать его шкуру и съесть его мясо.
Я нахмурился.
– А в медвежьей норе старик нашел голого маленького мальчика. Оказывается, медведь украл этого мальчика и вырастил его как своего сына. Старый бедняк забрал мальчика домой и позвал попа. Поп окрестил ребенка, и стал тот зваться Михаил, Мишка, маленький медвежонок.
У меня мурашки побежали по спине.
Анисья улыбнулась.
– Ему было бы лучше с медведем, – сказал я.
– Ах, послушай!
Анисья стала читать дальше. В сказке говорилось о том, что мальчик быстро вырос. Он оказался очень сильным. Когда ему исполнилось двенадцать, он уже был выше всех мужчин в деревне и сильнее всех мужчин в окрестных селах. Люди испугались мальчика и выгнали его из деревни.
Я порвал свой рисунок в мелкие клочья.
– Они плохие, плохие люди! – Я принялся раскачиваться взад-вперед. – Ему было бы лучше с медведем! – простонал я.
Анисья придвинулась ко мне поближе.
– Слушай, – мягко сказала она. – Слушай.
