Брайан Макгрори - Приятель
– Э, не на этом ли месте тебе пришла в голову мысль подарить мне тот галстук?
Она улыбнулась и без промедления ответила:
– Я сидела во-он там, за столиком летнего кафе. А вы вдвоем стояли именно здесь, где мы стоим сейчас.
На мгновение мои мысли унеслись к Гарри, показав, какой естественной бывает настоящая любовь. А потом мыслями я возвратился к Пэм, к которой привел меня Гарри и для разговора с которой я сейчас отчаянно подыскивал слова. Ежедневно в течение нескольких последних недель я проигрывал в уме предстоящий разговор, но сейчас все это как бы вылетело из моей головы, именно сейчас, когда эти слова были мне так нужны: остроумные замечания, мягкие намеки и, разумеется, убедительный, заранее подготовленный монолог. Словно кто-то нарочно вытряхнул из моих мозгов весь продуманный текст. Я молча нащупал в кармане кусочек картона и подал ей, не разворачивая. Пэм посмотрела на бумажку, больше всего напоминавшую упаковку от жевательной резинки, и взглянула на меня так, словно я выжил из ума.
Я молча указал кивком головы на то, что вручил ей. Не могу утверждать, но, возможно, в тот момент я просто лишился дара речи.
Ну, скажи, Брайан, скажи хоть что-нибудь! Ради всего святого, говори. Пройдут годы, дети и внуки Пэм будут пересказывать друг другу историю о том, как ты делал предложение их маме и бабушке, и вынуждены будут признать тот неоспоримый факт, что этот тупица с кольцом так и не смог произнести ни слова.
Пэм медленно развернула бумажку, прочла слова «Спасибо вам за то, что заставили меня улыбнуться» и окончательно убедилась, что я рехнулся. Посмотрела на меня немного смущенно, хотя и попыталась – что для нее характерно – замаскировать это смущение. Тем временем она старалась разгадать, к чему я клоню.
Были же продуманы реплики, которые мне надлежало выдать в эту самую минуту: о том, что именно она заставляла меня улыбаться все эти годы, что она подарила мне миллион улыбок, на которые я не смел даже надеяться, – улыбок при виде ее самой, при виде ее детишек, их кроликов, собаки… Улыбки при одной мысли о ней, даже когда сама она была далеко от меня. Но я совсем забыл приготовленные фразы. У меня оставались лишь кольцо и ком в горле, поэтому я вытащил из кармана вишневого цвета футляр и хрипло прокаркал:
– Ты согласна выйти за меня замуж?
Она недолго разглядывала кольцо, взяла его и, не надевая, подняла глаза на меня. Щеки ее раскраснелись от мороза, локоны развевались на свежем ветерке, а в глазах на минуту загорелись огоньки. Она прильнула к моим губам, а потом сказала просто, ровным голосом:
– Согласна.
Она согласна. Значит, отныне мы будем вместе, Пэм и я. То есть Пэм, я и двое ее детишек. Если уж на то пошло, Пэм, я, двое детишек, два кролика и две наших собаки. А кроме того, пара енотов из Мэна, о которых я тогда еще не знал, спрятанные в спальне на втором этаже лягушки и, конечно же, Цыпа – вот кто никогда не лез за словом в карман.
* * *Была середина дня – такого дня между Рождеством и Новым годом, когда совсем не тянет выходить на улицу. Мы с девочками и Пэм сыграли в «Монополию». Посмотрели по телевизору какой-то фильм о лошадях. Пэм при участии дочерей испекла шоколадные пирожные с орехами. Я отдал этому должное, поскольку процесс выпечки занял много времени и лишь ближе к вечеру девочки стали ссориться. Тогда я спокойно сообщил, что беру собак и отправляюсь на прогулку по заснеженным полям. Никого, кроме псинок, это не заинтересовало.
Тусклое солнце уже опустилось за верхушки обнаженных деревьев, а ветер был более пронизывающим, чем мне казалось из комнаты, но все равно воздух, открытые просторы, одиночество бодрили меня. Я будто хлебнул тоника – освежающего, приятного, дающего силы. Мы сделали большую петлю по открытому парку, потом еще одну, пока собаки не стали поглядывать на меня умоляюще – гулять дальше у них-де не осталось сил. И мы пошли по направлению к площади Чекерберри-серкл. Я был готов буквально на все, лишь бы уговорить девочек пойти перекусить куда-нибудь, где много людей и жизнь бьет ключом, или хотя бы сходить в кино, но совершенно не сомневался, что им хочется только одного: тихо посидеть дома, никуда не выходя.
Когда мы с собаками вернулись домой, на верхней ступеньке веранды стоял и вопил как резаный Цыпа. Он издавал длинные, резкие, настойчивые «ку-ка-ре-ку» – один за другим, один за другим. Вообще-то в такое время ему полагалось уже сидеть на своей полочке. Я взошел на первую из трех ступенек, он тотчас двинулся на меня, словно охранял дом, и я быстренько попятился.
– Какого дьявола ты здесь делаешь? – пробормотал я и совсем тихонько добавил: – Скотина.
В ответ он сердито закудахтал.
Я ухватил за ошейник Бейкера, поставил его между собой и петухом и так сумел добраться до двери. Внутри было темно, только из-под двери спальни на втором этаже пробивалась полоска света. Оттуда долетали всхлипывания, и больше никаких звуков.
Мы с собаками поднялись наверх, а цыпленок посматривал на нас через закрытую дверь, время от времени ударяя клювом в стекло. Пэм была в своей спальне, сидела на кровати, по щекам катились слезы, а взгляд был устремлен в пространство. Когда меньше часа назад я уходил, все были веселы и счастливы, как все, кто сидит дома в холодный зимний день. Впрочем, я давненько слыхал, что, если в доме три женщины – мать и две дочери, драматические события могут таиться в каждом углу, даже самом безобидном на вид. Они повсюду, лишь ожидают своего часа.
– Что случилось? – негромко поинтересовался я.
– Ничего. Все прекрасно, – ответила Пэм, вытирая слезы.
– Не вижу ничего прекрасного. – Пока мы разговаривали, псы запрыгнули на кровать и стали облизывать Пэм. Где-то снова завопил петух. Собственно, он не отходил от входной двери, но впечатление было такое, словно он орет у меня прямо над ухом.
Сквозь бесконечные «ку-ка-ре-ку», веселую возню собак и всхлипывания моей невесты я сумел различить приглушенный плач в стереорежиме, доносившийся из коридора. Пэм не успела ответить на мою реплику: я вышел в коридор и увидел, что двери в комнаты Каролины и Абигейл плотно закрыты, но через щелки под ними пробивается свет.
Я тихонько постучал к Абигейл и вошел. Она лежала на спине и крепко-крепко прижимала к себе любимую плюшевую игрушку.
– Что здесь происходит? – спросил я, стараясь, чтобы в голосе слышалось сочувствие. Это далось мне нелегко, ведь я не знал, чему и кому сочувствую.
– Ничего, – резко ответила она. – У меня все прекрасно.
– Что же тут прекрасного? Ты плачешь.
– У меня все прекрасно.
– Ну давай, Аби, рассказывай, что случилось.
Она в первый раз за эти минуты повернула голову ко мне и взглянула на меня сверлящим взглядом.
– Это моя мама!
От Каролины я и того не сумел добиться: она, когда я вошел, свернулась калачиком под одеялом. Я шутливо ткнул ее пальцем, и девочка завопила, словно в нее попала пуля.
– Ладно, – сказал я, стараясь скрыть раздражение, – будь по-твоему. Я пошел.
Вернувшись в спальню Пэм, я снова спросил, на этот раз чуть резче:
– В чем дело?
Собаки по-прежнему прыгали по кровати, а внизу все так же кукарекал петух. Девочки оставались у себя в комнатах. А Пэм, как и раньше, отказывалась отвечать по существу.
– Не переживай, – сказала она только. – Ничего особенного.
– Да я и не переживаю, – возразил я. – Но я ведь газетчик, мне все хочется знать. Час назад я оставил вас, и все трое были в отличном настроении. Вот я вернулся, и теперь все в слезах. Так что произошло?
Она перевела на меня взгляд, до этого устремленный в никуда. Еще минутку Пэм не могла решиться, потом все же проговорила:
– Я сказала им, что мы помолвлены и скоро поженимся.
Я автоматически улыбнулся. Это была улыбка не радости, не печали, скорее беспомощная, говорившая: «Черт возьми, и что же мне теперь делать?»
Это моя мама!
И правда, что мне следует делать? Разбушеваться? Кричать о том, что почти все знакомые дети меня любят, так почему бы и этим не последовать примеру остальных?
Да нет, ничего такого я сделать не мог. Не так-то легко быть маленькой девочкой, тем более когда твои родители в разводе, ты живешь на два дома, отец твой женился во второй раз, а теперь и мама собирается выйти замуж. Кто я для них? Тип, который вот-вот отберет у них маму, вот кто.
– Ничего страшного, – сказал я Пэм. – А чего ты ждала? Что они станут радостно скакать оттого, что их ждут новые перемены? Оттого, что некто собирается встать между ними и тобой? Ничего страшного. От меня – и от тебя, наверное – зависит, сумеем ли мы убедить детей, что бояться им нечего.
– Они понимают, что бояться им нечего, – кивнула Пэм. Она говорила громко, чтобы перекричать петушиные вопли. – Им просто нужно все это переварить.
Минуту мы помолчали, потом я заговорил снова:
– Я действительно надеялся, что наша помолвка вызовет слезы в женской части коллектива, хотя не думал, что такие горькие.
