Дэвид Кроненберг - Употреблено
– Типа того.
Ройфе теребил в руках шляпу Tilley цвета хаки с отверстиями для вентиляции – сгибал и разгибал поля, мял тулью, деформировал, надевал на голову, снимал.
– Что я слышу? Сексуальная амбивалентность? Знаешь, не так давно была мода – терапевты стали заниматься сексотерапией. Правильно ли это, не знаю, но только баловались этим вовсю. Психопатологию можно на раз определить. Я не стал в это встревать. А мои коллеги поимели много проблем. Потому что браки знай себе разваливались.
– Амбивалентность, точно. Но сексуальной я бы ее не назвал.
Голубика оказалась очень вкусная, а вот малина – мягкая, вялая и кислая.
– Не хочу обязательств, вот в чем проблема, по-моему. Не то что обязательств в отношении определенной женщины, скорее в отношении определенного будущего. Банальненько, короче, ничего необычного. – Натан покрутил диктофон, желая удостовериться, что уровень записи звука достаточный, ведь в разгар дня улица шумела вовсю. – А возвращаясь к психопатологии, хочу поинтересоваться, что у вас тут все-таки за дела? Вы вроде как мозгоправ у собственной дочери?
Ройфе фыркнул и налил себе еще кофе трясущейся рукой, расплескав немного на шляпу, которая лежала теперь рядом с его чашкой.
– Ну не нахал, а? Что ж, для начала расскажу, каков мой подход к отцовству. Я от природы аналитик. Я беспристрастный. Таким уродился, ничего не поделаешь. Это не значит, что я бесчувственный, хотя моя несчастная жена, царствие ей небесное, тут, наверное, поспорила бы. Но что бы ты делал на моем месте, скажи на милость? Мы отправили ее во Францию, мы с Розой, с самыми лучшими намерениями, как ты понимаешь, учитывая, сколько это стоило. Чейз выросла такой умной девочкой, и как-то больше ее тянуло к Европе. К Штатам она была равнодушна, не вдохновляли они ее. Отчасти из-за языка. Конечно, в Штатах и на испанском многие болтают, но ей же хотелось все по полной программе – поехать в страну, где на английском не говорят вообще и культура сформировалась на основе другого языка. А потом была тема с квебекским. Рассказывала она тебе про это?
– Рассказывала.
– Ясно. Короче, мы отправили Чейз во Францию, и постепенно она перестала звонить, потом перестала писать, а дальше совсем замолчала. Никаких известий. Потом умерла Роза – такой вот страшный сюрпризец. Большой и толстый. Вообще моя старушка была в отличной форме – об этом можем потом отдельно поговорить, вдруг да пригодится тебе для книги, а с другой-то стороны, может, и ни к чему. Так вот, Роза умерла, а я даже не знал, как сообщить Чейз. Тогда я связался с этим перцем Аростеги, и очень мне от него не по себе стало. Вот я и полетел в Париж ее искать и наконец-таки нашел с помощью одного паренька, студента Эрве Блумквиста – ну и имечко, еле выговорил, – ее однокашника. По-моему, Чейз с ним жила. Произошла с ней какая-то травматичная история, после чего она бросила отличную квартирку на Левом берегу, которую мы ей нашли, и переехала к этому Блумквисту. Наверно, норвежская фамилия или шведская, но мне он показался самым что ни на есть французом. Ну знаешь, такой хлыщ, притом с гонором, но в конце концов нормальным парнем оказался, помог мне. Словом, надо сказать, в общем и целом неплохой малый. Без него бы она точно пропала. Может, захочешь и с ним повидаться, узнать, как он смотрит на всю эту сорбоннскую заваруху. Для книги пригодится.
– Пожалуй. – Натан уже вбивал в свой айфон заметку насчет Блумквиста. – Еще раз, как правильно пишется его имя?
– Вернемся в дом, и сообщу тебе все в подробностях. Я и сам не большой грамотей. Но где-то у меня записано. И его адрес с телефоном тоже. Уже год прошел, но кто знает. Возвращаясь к французскому: когда я забрал Чейз оттуда, она была натуральный псих, и все это – из-за языка, на котором она сначала говорила, потом не говорила, из-за французов и этих Аростеги (их оказалось двое – мужчина и женщина, муж и жена профессоры) – вроде бы говорили они ей на французском какие-то ужасные вещи и нанесли психологическую травму. А когда я спросил, что же такого страшного они могли говорить, Чейз сказала, мол, не помню ничего, они, мол, говорили на французском, а французский из ее головы улетучился – “изгнан”, она сказала, “изгнан из моей головы”, то есть вообще весь французский, поэтому она ничего не помнит. А потом начались странные штуки, эти ее дикие ритуалы, когда она впадает в транс и сама себя ест, в общем, вся эта ерунда, ты и сам видел, и я не могу понять, хоть убей, при чем тут страшные французские слова, которые она слышала. Ну вот, примерно так и обстоит дело. Загадка, спрятанная в непостижимость, или как там говорится. Так-то оно с детишками. Намного сложнее, чем можно подумать. Поэтому я тебя и спросил.
– Барри, в связи с патологией Чейз вы говорили об “экспериментах”. Что вы имели в виду? Какова все-таки ваша методика лечения?
– Меня теснят по всем фронтам, мальчик мой. И с самых неожиданных сторон, уж поверь.
– Например?
– Ну вот, например, эта мансарда на третьем этаже – там Чейз полностью хозяйка. Я вообще-то для нее этот дом купил, да-да. Роза тут не жила. Мы всего год как сюда переехали. Купил со всей мебелью, люстрами, светильниками и прочим, что здесь поставили, чтобы дом покупателям показывать. Как же это называется? А, вот – для демонстрации. Когда увидел, в каком Чейз состоянии, то понял, что нам нужно собственное большое жилье, а квартирка в центре, на побережье, где мы жили с Розой, была слишком маленькая, замкнутое пространство. Риелторы даже не поверили сначала, думали, я шучу, а я сказал: особого вкуса у меня нет, и мне все тут нравится. Одна дамочка со мной спорила, говорила, что эту обстановку они арендовали и она самая простая – нарочно, чтобы не отвлекать внимание от самого дома и внутреннего пространства. Но я на них поднажал, и они согласились, потому что дом этот у них подвис, целый год продать не могли.
Ройфе замолчал и осторожно отпил чуть теплого кофе, вдруг погрузившись в задумчивость. Натан ждал продолжения, но доктор, видимо, посчитал, что ответил на вопрос.
– Барри, так мы говорили о вашем необычном методе лечения.
– Ах да. Мне удалось как-то поговорить с Чейз насчет того, чем помочь ее проблеме, которую она вообще-то никогда не признавала, и тогда она сказала: “Есть одна штука – 3D-принтер. Мне бы хотелось такой, просто для развлечения. Он, наверное, помог бы мне расслабиться”. Так и сказала – “расслабиться”. С тех пор это стало нашим кодовым словом и означает “вылечиться” или, может, “подлечиться”.
– Она говорила про 3D-принтер. Сказала, что покажет его мне.
– Да? Тогда это будет исключительный случай. Мне она никогда не показывала, что там с ним делает, должен сказать. А увидишь ты адскую машинку, черт возьми. Не дешевку, нет. Она настояла, чтоб был самый лучший, а потом, как я и говорил, когда на третьем этаже мы все обустроили и обставили по ее желанию – три комнаты и ванную, не показала мне, что она там с ним делает в своей мастерской, как она называет. Буквально закрыла дверь у меня перед носом. Я мог, конечно, вломиться, но побоялся. Еще вошла бы в такой же непробиваемый ступор, как тогда, после Франции. Видел бы ты ее – лежала как бревно, закутавшись в одеяла, хотя на улице жара стояла, как сейчас. Сказала, значит, что покажет? Поздравляю, тогда ты тоже участвуешь в ее лечении. У нас будет два совместных проекта – Чейз и книга, к тому же в этом случае ей не придется иметь дела с кой-какими папиными заморочками.
Натан вовсе не испытывал желания вникать в папины заморочки, однако догадывался, что причины у них самые глубокие и мучительные.
– Ого! Это уже напряжно, доктор, вам не кажется? Я ведь просто журналист.
– Крутые времена, сынок. Чуешь? Приходится напрягаться, напрягаться до предела. Я, еще когда во второй раз тебя увидел, понял: этот парнишка готов изменить свою жизнь, совершить прорыв. Вот это он и есть, прорыв. Куда только, не знаю.
– Захочет ли вообще Чейз иметь со мной дело? Дверь у меня перед носом она уже захлопнула.
– Просто больше не говори с ней на французском. И все будет нормально. Ты ее вроде как заинтересовал. После Парижа она вообще ни с кем не общалась.
– Вы слышали про книгу Le Schizo et les langues?[26]Написал ее на французском один американец, Луис Вольфсон, – шизофреник, который не мог выносить, когда говорили на английском, и сам не мог говорить, и полностью изолировал себя от этой языковой среды. Разговаривал на других языках, в основном на французском. В его случае заморочки были мамины.
– Ну вот, что я говорил? Судьба послала мне спеца, и это ты, мальчик мой.
“После этого диагноза мы перестали фотографироваться. Каждый кадр был лживым. Каждый был напоминанием о жизни уже закончившейся, фотографией смерти. По сравнению с невинными снимками первых лет совместной жизни, фотографии Селестины, которые я сделал… после всего… они честные, в них нет предательства, лжи, лукавства. Они жуткие, но правдивые”.
