Мелинда Абони - Взлетают голуби
Всегда тяжелее всего приходится тем, кто ни в чем не виноват, говорит Далибор, указательным пальцем гладя ямку у меня на ключице, через десять лет мы будем знать обо всем этом куда больше, но будет поздно. Знание, уроки истории – все это чепуха.
То есть как? – спрашиваю я.
А вот так. Мертвым, им уже все равно, их не интересует кто, что и как… Но ты радуйся, ваш город еще не разодран на части, как многие другие города, it is evident[59], говорит Далибор, города и даже целые страны нельзя разделять по этносам, а если это пытаются сделать, то воцаряется безумие войны. Но западноевропейские политики-демократы соглашаются на такое разделение и садятся за один стол с националистами, провоцирующими войну. Объясни мне, почему не с оппозиционерами, не с теми, кто защищает демократические ценности, tell me?[60]
* * *В середине мая мы с Номи берем с собой Далибора в наше любимое кафе «Вольгрот»: мы надеемся, что там для него найдется работа; правда, заработает он мало или совсем ничего, но хотя бы будет числиться в штате, мы пытаемся растолковать ему, о чем, собственно, речь, что это – squat, место, где обретаются молодежь и бездомные, несколько корпусов на территории старой фабрики, там живет около ста человек, мы рассказываем о концертах, о Volxküche[61], это, по крайней мере, попытка самоорганизации, говорим мы ему; мы с Номи убеждаем его и по-английски, и с помощью сербохорватского словаря, и языком жестов; мы чувствуем, что это очень серьезно: ведь наша цель – донести до человека политическую программу, мы, и особенно я, всей душой за «Вольгрот», я словно стараюсь убедить какого-нибудь местного консервативного политика в важности нашего дела, а тем временем делаю то же самое, что делает большинство политиков, то есть приукрашиваю вещи (но лишь теперь, задним числом, мне приходит в голову, что, в сущности, каждый раз, когда я бывала в «Вольгроте», я чувствовала себя беззащитным, крайне уязвимым существом, я все время боялась, что в любой момент со мной может случиться что-нибудь ужасное: набросятся собаки, какие-нибудь извращенцы зажмут в угол или просто кто-нибудь остановит на мне тяжелый голодный взгляд: ты не такая, как мы, зачем ты здесь, что ты тут делаешь? И все равно меня тянуло туда, я чувствовала острую необходимость найти место, где меня примут и где я найду себя); когда мы, прибыв на вокзал, выходим из вагона, Далибор останавливается на перроне, он не смотрит на нас, он смотрит туда, откуда пришел поезд, потом поворачивается в другую сторону, не люблю я эти вокзалы, неуютно мне здесь, говорит он голубям, перрону, во всяком случае, не нам, и Далибор поднимает взгляд к крыше вокзала, разглядывает скамьи, тележки для багажа, которые надо кормить монетами, потом поворачивает голову в сторону небольших серых громкоговорителей, расположенных на столбах вдоль перрона на одинаковых расстояниях друг от друга (я их никогда прежде не замечала), it’s better than sightseeing[62], говорит Далибор смеясь, потом берет нас с Номи под руки, and now, let’s try to get a job![63]
Пару часов спустя мы надрываем глотки в подвале, исключено, орет Далибор, и на лице у него, я хорошо это помню, мерцает зеленый свет, исключено, я в таком месте работать не могу. Почему же ты это не сказал наверху, в кафе, кричу я, подставляя Далибору свое ухо, а сама смотрю на сцену, где какой-то недоросток с разноцветными волосами пляшет с микрофоном, выдавливая через него свой голосишко, и жилы вздуваются у него на шее, – потому что я не мог предположить, что вы в самом деле подумаете, будто я могу здесь работать, орет Далибор. Значит, ты хотел бы в «Мондиале» работать? – кричу я в ответ. Да, тысячу раз да, Далибор орет так же громко, как певец на сцене, я беру его за руку и тяну к выходу, концерт же еще не закончен, говорит он, закончен, отвечаю я, для нас закончен, и тащу его вверх по лестнице, у меня к тебе разговор.
Послушай, ты сидишь за столиком, чтобы тебе все объяснили, говоришь, что уже работал официантом и барменом, даже спрашиваешь, по каким дням ты будешь занят, спрашиваешь и улыбаешься, смотришь вокруг, я делаю вывод, что тебе тут нравится, ты знакомишься с барменом, глядишь в окно, на рельсы, красивый вид, говоришь, договариваешься с барменом, что на следующей неделе поработаешь пару дней, для пробы, а теперь что? Я даже выругалась по-венгерски, я тебя вообще не понимаю, говорю я, жестикулируя от возмущения; мы сидим на диване, костра во дворе сегодня нет, думаю я и тут вижу Марка, он, сунув руки в карманы, стоит с группой парней и смотрит на меня. Далибор закуривает сигарету, это что за тип? – спрашивает он, глубоко затягиваясь, is he your hero?[64], и тычет сигаретой в сторону Марка, нет у меня никакого героя, отвечаю я и злюсь на себя, не надо было мне отвечать, ты уходишь от темы, говорю я (это был первый теплый майский вечер, и на какой-то момент я задумалась, не рассказать ли Далибору, что я люблю акацию, сладкий, тяжелый аромат ее мелких цветов, что акациевый мед, прозрачный, текучий, – мой самый любимый, что первый сладкий вкус, который я могу вспомнить, это вкус акациевого меда на толстом куске хлеба, который отрезала мне мамика, – но я так этого и не сказала), Далибор откидывается на спинку дивана, пуская к потолку кольца дыма, это место мне не подходит, говорит он, не могу я здешний народ принимать всерьез, это плохо и для меня, и для них, и я даже не знаю, как это тебе объяснить, спасибо тебе за помощь. Далибор смотрит на меня: а где твоя сестра? – где-то с другом, отвечаю я. Стало быть, вы сюда часто приходите? – спрашивает Далибор и протягивает мне свою сигарету; вообще-то часто, достаточно, чтобы знать, что есть тут пара-другая серьезных ребят, которые хотели бы изменить общество.
Не понимаю, почему ты злишься, говорит Далибор. Наверно, потому, что ты сказал: в «Мондиале» лучше, отвечаю я.
Лучше, потому что я работать хочу, только и всего. Не хочу ломать голову над какими-то там реформами, которые, возможно, изменят общество, и в то же время видеть, как собаки гадят где попало; не хочу знать, существуют ли более удачные общественные формы, потому что не верю в них, but look, your hero is coming![65] В самом деле, к нам подходит Марк; эй, Ильди, как дела, спрашивает он, не представишь меня своему эскорту, я его никогда не видел. И больше не увидишь, он тут в первый и последний раз, говорю я. Сквоттер, из другой страны? – спрашивает Марк. Да, и я знакомлю их. Мы сейчас уходим, говорю я, хочу еще показать ему в городе кое-что. И что же? Очаровательные улочки Старого города? Уникальные витражи главного собора? Нет, Зильвисли, где в Средние века рубили головы преступникам. Марк притворно хохочет, а я смотрю, как Далибор встает и с отсутствующим взглядом направляется к выходу; и, когда Марк говорит: эскорт-то твой бросил тебя, лишь тогда я понимаю, что Далибор ушел.
Мне ты можешь не рассказывать, что между вами ничего не т, говорит Марк; он смотрит на меня в упор, забыв надеть свою обычную маску, протягивает руку, ты для меня… говорят его губы; Марк, отвечаю я, и кончиками пальцев касаюсь его вытянутой руки, не получается, я не чувствую… Ничего, ты это хочешь сказать? – перебивает меня Марк, почти ничего, поправляю я его. Я встаю и говорю, может, еще увидимся и что я сожалею; надо было это раньше ему сказать, думаю я, надо было мне это раньше тебе сказать, говорю я, концерт закончился, Марк кивает людям, которые толпой с красными потными лицами выходят из подвала. Марк садится на кушетку, я все еще стою перед ним, Марк закрывает глаза, и я вижу, что лицо у него становится влажным, не надо было тебе со мной начинать, говорит он тихо, ты ведь уже тогда знала, после первого раза (это было дома у Марка, в двухкомнатной квартире, на самой шумной улице города, где легковые машины и грузовики грохочут с шести утра до полуночи, и кажется, что они едут прямо через комнату), ты встала, вышла в кухню, села там и заплакала, я подсмотрел, говорит Марк с закрытыми глазами; народу вокруг все больше, какая-то пара, слившись в объятиях, падает на диван, ладно, я пойду, может, увидимся в универе, говорю я, Марк открывает глаза, да, говорит он, уходи же ты наконец, не понимаю, чего ты тут все еще стоишь!
А потом, потом я ходила несколько часов по городу, чувствуя себя легкой, теплой, теплее, чем воздух вокруг меня, потому, может быть, что шла быстро; часы на вокзале показывали два часа ночи, в темноте брезжили тротуары с пятнами растоптанной жевательной резинки, таксист дремал, навалившись на руль, да, это тебе не час пик, сказал другой таксист, который курил, прислонившись к дверце своей машины, ну и жара сегодня, я кивнула, я была уверена, что догоню Далибора, я шла, шла все быстрее, иногда, кажется, даже бежала и спрашивала себя, что я люблю в этом городе? Есть тут пара мест, которые не упоминаются в путеводителях, трамвайное депо, аллея с огромными платанами, статуя обнаженной женщины, стоящая посреди небольшой лужайки, комиссионные магазинчики, где мы с Номи регулярно бываем, пассажирский транспорт, который доставит тебя в любое место и вовремя; лишь недавно я обратила внимание, что города для меня не существуют как целое, а распадаются на мелкие части, которые я люблю или не люблю; я смотрю на носки своих поношенных красных туфель фирмы «Конверс», которые несут меня через ночь, и хочу наугад, вслепую пересечь город, пока не догоню Далибора и не упаду ему в объятия, в том, что догоню, я твердо убеждена, ведь если мы не увидим друг друга сегодня, то не увидим больше никогда, думаю я, но эту мысль я должна прогнать немедленно, я должна думать только о Далиборе, о его белой коже, о том, как он держит сигарету большим и указательным пальцами, о его губах, которые всегда чуть-чуть подрагивают, когда он рассказывает что-нибудь, нет, это же невозможно – потерять того, о ком ты не переставая думаешь, уши Далибора, которые выглядят будто какие-то мягкие, хрупкие существа, драгоценные безделушки, сказала я ему и попробовала объяснить это по-английски, о, мои уши драгоценнее, чем алмазы, ответил он смеясь, темные пятнышки на его зубах, неровный оскал, у него будто рояль во рту, так часто говорят, однако образ этот неудачен, думаю я, почему моя любовь к нему начинается с зубов, спрашиваю я себя, глаза, это еще куда ни шло, но – зубы? Мои шаги становятся все быстрее, «конверсы» несут меня вперед, после Маттео ты ни разу не была влюблена, говорят мне мои «конверсы», и это звучит то ли как горькая правда, то ли как насмешка; Маттео, это было очень давно, Маттео – и Далибор! Но когда я мысленно ставлю их рядом друг с другом, они похожи, как близнецы, мне нравится, что в воображении моем они так похожи; о Маттео я ничего не знаю, кроме того, что он давно вернулся в Италию, я иду вдоль реки, держась за металлические перила, металл холодный, наверное, холоднее воды. Маттео в один прекрасный день просто исчез, люди говорили, что его родители не сумели приспособиться к здешней жизни; с Маттео мы встречались на опушке леса, или у озера, или в подземном переходе под железной дорогой и целовались по-венгерски и по-итальянски, то есть учили друг друга самым необходимым словам; мы с Номи играли на пляже в пинг-понг, когда приятель Маттео сказал, что они уехали, Маттео и его семья; я держала в одной руке ракетку, в другой – белый пластмассовый шарик, Маттео не говорил мне, что они скоро уедут, ни единым словом не намекнул… Номи взяла у меня ракетку, указательным пальцем зацепила мой большой палец, наверняка он еще вернется, сказала она, а я была совершенно уверена в том, что еще мгновение, и со мной случится что-то непоправимое: маленький комочек, который так неистово колотится в моей грудной клетке, вырвется оттуда, и у меня появится рана, которая будет видна людям, но я даже не заплакала; я слушала веселые вопли детей, они качались на качелях или ползали в лабиринте, я видела яркие цветные ведерки, лопаточки, которыми они строили в песке замки, рыли пещеры; пойдем купим мороженое, сказала Номи и потянула меня за палец, а я чувствовала, что моя первая любовь ушла окончательно и бесповоротно; мне было тогда тринадцать.
