Ральф Ротман - Юный свет

Заснуть я больше не смог. В Клеекампе кричали петухи. Солнце только начало вставать, я напялил на себя одежду, запихнул в рюкзак вещи. Носки, нижнее белье, «Оливера Твиста». Потом отлил в старую банку из-под огурцов чечевичного супа, приготовленного нам фрау Горни на следующую неделю, отрезал хлеба. Сквозь полуоткрытую дверь спальни было видно отца, спящего под простыней. Он лежал на животе, подогнув одну ногу. Вдруг мне показалось, что он не спит. Но он заскрипел зубами, как обычно во сне. Потом я закрыл дверь и как можно тише спустился по лестнице.

Ветровка была мне великовата. Она почти доходила до шва по краю шорт. Заборы и живые изгороди отбрасывали длинные тени, на траве блестела роса. Маленький Шульц сидел в пижаме на балконе и что-то пил из большой чашки с золотистой каемкой. Свои машинки он выставил в ряд на парапете. На тягаче лежал кусочек хлеба. Я помахал малышу. Он мне в ответ.

Перед домом Марондесов велосипеда не было, во дворе у Толстого тоже. Я пересек Дорстенерштрассе и пошел через футбольное поле. Красная щебенка пылила, когда я загребал по ней ботинком.

По противоположной стороне поля мужчина тащил по краю ржавую тележку. Около колес краска потускнела, а когда-то была ослепительно белой.

Когда я вошел в церковь, пастор Штюрвальд посмотрел на часы. Стеклянный крест, свисавший из-под купола на двух проволочных канатах, переливался в лучах утреннего солнца всеми цветами радуги.

– У тебя что-то случилось? – Он складывал свою широкую ленту. – Почему ты не дома? Сейчас только без десяти семь. К тому же ты сегодня не участвуешь в службе, верно?

– Нет. Только в следующее воскресенье. Но я хотел бы исповедаться.

– Сегодня? Исповедуются по субботам, мой мальчик.

– Но ведь перед утренней мессой тоже можно!

– Иногда. Когда есть прихожане. Но ты же видишь: никого нет.

– Как никого? А я?

Пастор прикрыл глаза и вздохнул. Потом открыл дверь полукруглой исповедальни. Резиновая прокладка издала всасывающий звук, как будто внутри был вакуум.

– Ну, хорошо. Давай. Только по-быстрому.

Я встал коленями на отполированную скамейку, но занавеску не опустил. Пастор снова надел на себя ленту и благословил меня через решетку. От него пахло табачным дымом.

Я перекрестился.

– Каюсь и смиренно признаю свои грехи: я проявлял непослушание, лгал и однажды украл, а еще занимался прелюбодеянием. Аминь.

– Ну, не с такой скоростью, – зашептал Штюрвальд. – И что же ты украл?

– Да, собственно, ничего. Я просто кое-что записал на счет моих родителей.

– И что это было? Шоколадка? Жвачка? Журнал с комиксами?

Я помотал головой.

– Сигареты и пиво. И бутылка «дорнкаата».

Пастор помолчал. Нагнулся вперед.

– Так. И что ты с этим сделал?

– Подарил. Мне хотелось остаться членом клуба друзей животных, а они сказали…

– Членом клуба?

– Ну, так, пустяки. Да и животных там уже нет. А у нас даже нимфовый попугайчик был. И охотничья собака. Она пока еще с нами. У нее там что-то с лапой, а так она даже породистая. А когда кошка родит котят, нас опять будет много.

Пастор покашлял. Чувствовалось его нетерпение.

– Ну, хорошо. А что там с прелюбодеянием?

Я сглотнул и промолчал. Он завел свои наручные часы, и звук был такой, словно у тишины появились острые зубки.

– Давай, давай, – настаивал он, – как ты там согрешил? Один прелюбодействовал или с кем другим?

– Я? И то, и другое.

– А когда с кем-то другим, кто первый начал?

– Начал? Не я!

– Это была девочка или мальчик?

– Скорее девочка.

– И что вы делали?

– Не знаю…

– Как это не знаешь? Не заставляй меня вытягивать из тебя каждое слово. Вы трогали друг друга?

– Да, но мы не были голые. Она гладила мне ладонь, так, снизу. А еще мы целовались. То есть я хотел ее поцеловать. С языком.

– Гм. И это все?

Я молчал, а он мял скрещенные пальцы. Хрустели суставы.

– Да, все это, может быть, немного преждевременно, но еще не повод для срочной исповеди, Юлиан. С этим можно было и до субботы подождать. Знаешь, ты входишь сейчас в такой возраст, когда подобные искушения начнут усиливаться. Но это только естественно, и потому не стоит расценивать все сразу как грех. Гораздо важнее, чтобы ты не забывал при этом Бога. Как мы молимся, читая «Отче наш»? И не введи нас в искушение… Просто и красиво. Но первоначальные слова молитвы звучат несколько иначе, а именно: И веди нас в искушении… Чувствуешь разницу?

– Гм…

Я склонил голову, ломал ногти на пальцах. Церковь стала заполняться людьми, я слышал скрип входной двери. Кто-то кашлял. Пастор подвинулся ближе к решетке, так близко, что я даже разглядел волоски в его ушах. И перхоть на плече. Я прошептал:

– Господин Штюрвальд?

– Я слушаю, сын мой. Я слушаю.

– У меня вопрос. Скорее – просьба. Я хочу сказать, сейчас я покаялся в своих грехах, а можно мне теперь исповедаться за кого-то еще?

– Что ты хочешь? И за кого?

– Этого я не могу сказать.

– Почему ты хочешь за кого-то исповедаться? Пусть он лучше сделает это сам, верно?

– Но он не ходит в церковь. Никогда.

Пастор покачал головой.

– И ты считаешь, что можешь вот так просто… А что такого он сделал? Тебе известны его согрешения?

– Думаю, да.

– И это?…

Я задержал дыхание.

– Ну, как бы это сказать… Вообще-то он хороший человек. Никогда никого не бьет, дает денег на газировку, ну и… Но он прелюбодействовал.

– Откуда ты знаешь? Ты при этом присутствовал?

– Я? Боже упаси!

Он подергал себя за ухо.

– Послушай меня, сын мой. Буду краток: ни один человек не может исповедоваться за другого. Каждый должен это делать самостоятельно. Потому что исповедь ведет к покаянию, насколько тебе известно. А иначе в ней нет никакого смысла. И ты не можешь каяться за грехи другого человека.

Я сглотнул.

– Нет? А почему нет?

– Юлиан? О чем ты спрашиваешь! Это же логично, как ты не понимаешь? Если, скажем, твоя сестра сломает куклу своей подружки нарочно, ты же не можешь за нее покаяться.

– Нет? – Я возил пальцем по решетке. На уровне рта края лакированных ячеек были не такими острыми. – Ну, почему же, нет… Конечно, могу!

– Нет, сын мой. Решительно нет. Ты можешь за грешника помолиться, чтобы Бог простил ему его грехи и направил его на праведный путь. Но ты не можешь признаваться в его грехах и каяться в них. А я не смогу отпустить ему его грехи, наложив епитимью на тебя. Это же абсурдно, ты понял или нет?

Я немного подумал. Потом замотал головой.

Пастор провел обеими руками по волосам.

– Ну, хватит. Поговорим об этом в другой раз. Люди уже ждут. Что-нибудь еще?

Я ничего не ответил, и он постучал в стенку.

– Эй, не спать!

– Да. То есть, я имею в виду, нет. Я посеял его велосипед.

– Чей велосипед?

– Ну, того человека, которому вы не хотите отпускать грехи.

– Юлиан, прекрати немедленно. Я не могу этого сделать! – С губ слетали брызги слюны, за решеткой засверкали очки. – И ты не можешь задерживать церковную службу!

Он поднял два пальца, осенил меня крестом.

– Ego te absolvo[23]. Два раза «Отче наш» и один раз «Аве Мария».

– Спасибо, Господи, – прошептал я и встал.

Органист принялся негромко импровизировать, а я прошел к выходу и преклонил колени у последней скамьи. В модерновом помещении с наклонными колоннами сидели две старушки и наблюдали, как церковный служка зажигает свечи. Неугасимая лампада отбрасывала на оштукатуренную стену красное пятно. Я два раза прочел «Аве Мария» и четыре раза «Отче наш». И вышел на улицу.

На футбольном поле обновляли краску. Порывы ветра подпортили одиннадцатиметровую отметку, она выглядела немного потертой, как голова с редкими седыми волосами. Мужчина сидел на своей тележке и пил что-то из термоса. Я широко шагнул через боковую линию. Он поднял руку в знак благодарности.

Начинало припекать, и я снял ветровку, убрал ее в рюкзак. Когда я приближался к участку Помрена, то уже издали увидел, что фургончика больше нет. Из травы торчали обугленные останки, некоторые еще дымились, когда я потыкал в пепел палкой. Я пересек двор и позвал Зорро. Его тоже нигде не было видно. Над моей головой со свистом пролетела птичка и замелькала в листве, мне вдруг показалось, что я увидел серое оперенье нашего попугайчика.

Старый Помрен сидел на кухне у окна и скручивал сигарету. На холодной плите бутылка пива. Я подошел к окну.

– Привет. Кто это спалил фургон?

Он пожал плечами, провел языком по самокрутке. Какими бы редкими ни казались его волосы, брови по-прежнему были густыми, похожими на растрепанную щетину, а каждый волосок на лапку жука.

– Ну, кто же еще… – Он чиркнул спичкой, закурил. – Твои дружки, естественно. Все из-за своего сумасбродства. Они и дворняжку едва не поджарили.

– Зорро?

Он выпустил дым, кивнул.

– Уже облили его спиртом. Хотели посмотреть, как он горящим факелом помчится по полю. К счастью, здесь валялся кусок горбыля. Так скоро они не вернутся… А куда это ты с рюкзаком? Собрался в поход? – Он ухмыльнулся. – К старому Маниту?