Ральф Ротман - Юный свет

Чуть позже я намазал себе на хлеб конфитюр, выпил чашку чая с мятой и посмотрел телевизор. По первому каналу показывали один из тех фильмов, в котором американские женщины сначала бегут вниз по длинной-длинной лестнице, а потом кого-нибудь обнимают, кто отправляется на войну. Или наоборот, возвращается с нее с победой. По другому каналу – двое пожилых мужчин разговаривали друг с другом. Один толстый и лысый, в галстуке, а второй – худой и довольно нервный. Он жутко потел и курил одну сигарету за другой. Пепельница рядом с микрофоном на столе была полна окурков. Когда толстый задавал ему вопрос, он каждый раз нацеливал на него два пальца, а худой постоянно кивал и хватался за ворот рубашки. Он говорил с кёльнским акцентом, у него были большие темные глаза, которые казались иногда почему-то светлыми, и нос картошкой. Он был похож на печального клоуна. Кажется, он был писатель, во всяком случае, его собеседник однажды сказал: «И вы, как автор современных повестей и рассказов, действительно серьезно думаете, что…» Я совершенно не понял их диалога, ни единого слова. Но взгляд этого мужчины и то, как он постоянно потел – капли падали с подбородка на грудь рубашки, – и его застенчивая, скорее сдержанная и в то же время уверенная в себе манера отвечать заставили меня подвинуть кресло вплотную к экрану. Мне хотелось непременно узнать его имя, чтобы потом справиться о нем в церковной библиотеке. Но имя на экране так и не появилось, во всяком случае, в то время, пока я еще мог сидеть с открытыми глазами.

Я выключил телевизор и пошел в свою комнату, открыл окно. После долгого бега ноги горели, я снял рубашку, штаны, тесные плавки и забрался под простыню. Я слышал, как по ту сторону Ферневальдштрассе громыхал товарный поезд, локомотив издавал длинный гудок, днем сгонявший с путей игравшую детвору, а по ночам застывших в луче прожектора зайцев и косуль. А потом я заснул.

Тело чесалось от укусов, и я все время просыпался. Я послюнявил искусанные места. Потом увидел во сне мать, лежавшую больной на надувном матрасе. Течением ее уносило на середину озера, и я нырнул ее спасать. Но мутная вода была мелкой, я разодрал себе грудь и ноги о камни и как ошпаренный вынырнул.

Когда я опять открыл глаза, у меня в ушах все еще звучало выражение писателя: скрытая иммунизация. Я не знал толком, что это значит и в связи с чем он это произнес. Да это было и не важно. Мне понравилось само выражение. В нем содержалось глубокое утешение, как бы на все случаи жизни, он так и произнес: а против этого есть скрытая иммунизация.

Потом я посмотрел на будильник и подумал, что он остановился. Время вроде было все то же. Но он тикал. Я не задергивал занавески, луна светила прямо в кровать, и я, отбросив простынку, принялся чесаться обеими руками. Все быстрее и быстрее.

В доме раздался какой-то шум, похоже, на первом этаже. Под ногти набилась кожная шелуха. Потом кто-то хихикнул, но скорее это была птица, чирикнувшая в саду. Я встал на кровати на колени и задернул занавески. Глаза плюшевых мишек и кукол моей сестры сразу потухли. Тут я увидел, что светящиеся стрелки часов показывали не четверть одиннадцатого, а без десяти три. У самого лица зазвенел комар, и я шлепнул себя по уху.

По мне что-то пробежало. Я еще сильнее рванул занавески, и звук колесиков по карнизу показался мне оглушительным. Я наклонился над горшками. В лунном свете сад выглядел так, будто его посыпали серой мукой. Этот обман зрения длился лишь мгновение. Ни дуновения, листья на деревьях словно застыли. Садовые инструменты стояли прислоненными к стене под навесом сарая, блестящие зубцы грабель поблескивали в тени, казавшейся чернее ночного неба, и тут господин Горни закурил сигарету.

Он протянул руку назад, закрыл дверь и вышел на лунный свет. Я никогда не видел, чтобы он курил. Огонек сигареты освещал его подбородок, пока он медленно обходил деревья, проверяя места прививок, проведенного им несколько дней назад окулирования. Он был в полосатом халате, таком же, как у отца, но без пижамных штанов, во всяком случае, длинных. Бледные икры выглядывали из-под полы халата, а босые ноги были просто всунуты в незашнурованные садовые ботинки. Стряхивая с желтых листьев паутину, он обернулся на дом, скорее в сторону нашего балкона. Нахмурил брови. Еще раз затянулся, бросил окурок в бочку с дождевой водой и медленно пошел, держа руки в карманах, дальше. Некоторые деревья были совсем маленькими, не выше меня ростом, и он иногда нюхал смазанные садовым клеем места срезов, трогал ветки рукой. Тусклый отблеск лежал на циферблате его часов.

Из пустой бочки тонкой струйкой поднимался дымок. Я зашторил окна и погасил свет. Носик от лейки на подоконнике уткнулся в ткань занавески и выпирал, словно человеческий нос. Я задвинул лейку и осторожно потянул занавеску еще чуть дальше, а она зацепилась за растение, как обычно за кактус с его длинными колючками. Горшок опрокинулся беззвучно, на подоконник просыпалось немного земли. А вот блюдечко под горшком задребезжало, и господин Горни поднял голову. Я не видел его глаз. Лишь две черные точки. Зато он видел меня как на ладони, по крайней мере, по грудь. Было полнолуние – светилось бледно-желтое пятно с нежным оранжевым ореолом по краям. Стоя на коленях, я покачнулся, ухватился за подоконник. Часы тикали то громче, то тише, пока мы неподвижно смотрели друг на друга. Тень от подбородка упала ему на шею, а от кончика носа – на губы, волосы, обычно зачесанные назад, торчали в разные стороны. В конце концов он кивнул мне. Но я не отреагировал, и даже тогда, когда он вроде как улыбнулся. Я нащупал рукой шнурок, набалдашник с бахромой, и прежде чем окончательно задернуть штору, увидел еще, как господин Горни вынул руки из карманов и пошел по газону в сторону дома.

Я надел плавки, попав сначала в спешке не в ту дырку и ударившись о край шкафа. Родительская спальня, естественно, была пуста. На незаправленной кровати отца лежала книжка про Джерри Коттона, а покрывало на материнской половине отсвечивало в зеркале туалетного столика металлическим блеском, словно спинка гигантского жука. Прихрамывая, я бросился в гостиную, запер дверь и положил ключ в вазу для фруктов.

Похоже, он был в подвале, задребезжали петли решетки. Свет на лестнице зажигать он не стал: щель под дверью оставалась темной. Наверное, он снял ботинки, шагов я не слышал, только иногда поскрипывали ступеньки, да и то очень тихо, словно он крался на цыпочках.

Я сел на диван, зажал сложенные ладони между колен и, чтобы не производить шума, дышал открытым ртом. При очередном скрипе, совсем рядом, я закрыл глаза. Сердце стучало все сильнее, словно кто ударял меня по шее. В желудке урчало. Я почувствовал позывы в туалет.

Но тут мне вдруг стукнуло в голову, что в спешке я плохо закрыл дверь. Замирая от страха, я встал и протянул руку. Пальцы дрожали. Опять заскрипели половицы, половик наехал на дверь, я чувствовал запах одеколона, или мне это только мерещилось, и в тот момент, когда я взялся за ручку, я вдруг почувствовал с той стороны сопротивление. Я замер.

Ручка медленно поехала вниз, я втянул в себя воздух, как это бывает, когда опускаешь ногу в ванну, а вода оказывается слишком горячей. Дверь была заперта, и ручка то поднималась, то опускалась, и вместе с нею скользили то вверх, то вниз слабые блики лунного света, а я, не обращая внимания на бормотание и шипение на лестничной площадке, пошел на кухню. В раковине лежали тарелки и столовые приборы. Кухонный нож с деревянной ручкой под непрерывно капающей из крана водой слегка покачивался. Дверь на балкон была открыта, а Марушино окно – закрыто. Света тоже не было.

Но я все же переступил порог и постучал по стеклу, быстро побарабанил кончиками пальцев, но этой дроби практически не было слышно из-за грохота товарняка с углем по мосту. Однако за окном что-то задвигалось. Я стоял в косой тени от козырька крыши. Открылась одна створка, сначала чуть-чуть. Мне немного полегчало. С трудом переводя дыхание, я хотел сглотнуть, но у меня не получалось. Маруши пока видно не было. Она что-то шептала, я не разобрал что, а она вдруг отдернула красную занавеску. Лунный свет безмолвным воплем отразился в зеркале, я сел на корточки и пополз под стол. Там пахло жвачкой сестры.

– Ну и что, – хихикнула Маруша, – подумаешь, какое дело. Держись вот тут покрепче…

Под рукой хрустнули кукурузные хлопья. На крышку стола опустилось что-то тяжелое, она даже немного прогнулась, а витые ножки застонали. А потом я увидел ногу на стуле и еще одну на полу. Небольшие шрамы, черные от въевшейся угольной пыли, покрывали мускулистые икры. Оба больших пальца, как у меня, загнуты вовнутрь. Отличительный знак. Семейная метка.

– Спокойной ночи. До завтра.

Отец тоже говорил приглушенным голосом.

– Пойди приведи себя в порядок, – сказал он и прошел на кухню. Открыл холодильник. Совсем голый, одежда переброшена через руку, в другой – ботинки. Он что-то взял с дверцы, должно быть, кусочек сыра, и закрыл ее. Меня он не заметил. Попил из-под крана воды и ушел спать.