Орхан Памук - Снег
На сцене стоял голкипер национальной сборной Вурал, знаменитый в 1960-е, когда его знала вся Турция. Он успел рассказать еще только о первом из одиннадцати голов, что получил от англичан во время трагического матча сборной пятнадцать лет назад, как на экране появился тонкий, похожий на палку, ведущий этого представления, и вратарь, поняв, что будет рекламная пауза, в точности как на Центральном телевидении, замолчал. Взяв микрофон, ведущий сумел уместить в несколько секунд два рекламных объявления, которые он прочитал по бумажке (в бакалейную лавку «Тадал» на проспекте Февзи-паши привезли бастурму из Кайсери, а школа «Билим» начинает запись на вечерние подготовительные курсы в университет), еще раз зачитал насыщенную программу вечера, назвал имя Ка, сказав, что тот будет читать стихи, и, печально глядя в камеру, добавил:
– Однако жителей Карса, по правде говоря, очень огорчает, что мы все еще не можем увидеть среди нас великого поэта, приехавшего в наш приграничный город прямо из Германии.
– Если вы и после этого не пойдете, совсем нехорошо получится! – сразу сказал Тургут-бей.
– Но меня не спрашивали, приму ли я участие в представлении, – сказал Ка.
– Здесь такой обычай, – ответил Тургут-бей. – Если бы вас позвали, вы бы не пошли. А теперь вы должны идти, чтобы не ставить людей в неловкое положение.
– А мы будем на вас смотреть, – проговорила Ханде с неожиданной теплотой.
В тот же миг открылась дверь и мальчик, который по вечерам сидел за стойкой, сказал:
– Директор педагогического института умер в больнице.
– Бедный дурень… – пробормотал Тургут-бей. Затем он пристально посмотрел на Ка. – Сторонники религиозных порядков стали убирать нас по одному. Если вы хотите спастись, то будет хорошо, если вы как можно быстрее еще сильнее поверите в Аллаха. Потому что я опасаюсь, что скоро в Карсе будет недостаточно сдержанной религиозности для спасения шкуры бывшего атеиста.
– Вы правы, – ответил Ка. – Я, в общем-то, уже решил впустить в свою жизнь любовь к Аллаху, присутствие которого чувствую в глубине души.
Все поняли, что он сказал это в насмешку, однако находчивость Ка, который, как они были уверены, изрядно выпил, заставила сидевших за столом заподозрить, что он, возможно, придумал эту фразу заранее.
В это время Захиде взгромоздила на стол огромную кастрюлю, которую ловко держала одной рукой, не выпуская из другой алюминиевого половника, в ручке которого отражался свет лампы, и, улыбаясь, как ласковая мать, сказала:
– На донышке осталось супа на одного человека, жалко выливать; кто из девочек хочет?
Ипек, начавшая было убеждать Ка не ходить в Национальный театр, потому что ей страшно, и Ханде вместе с Кадифе тотчас же повернулись и улыбнулись служанке. «Если Ипек скажет: – „Я!“ – то она поедет со мной во Франкфурт и мы поженимся, – подумал в этот момент Ка. – Тогда я пойду в Национальный театр и прочитаю мое стихотворение „Снег“».
– Я! – тотчас сказала Ипек и без всякой радости протянула свою тарелку.
Под снегом, падавшим на улице огромными снежинками, Ка в какой-то миг почувствовал, что он чужой в Карсе, что, как только уедет, сможет забыть о городе – но это ощущение было недолгим. Чувство предопределенности завладело им; он очень остро ощущал существование скрытой геометрии жизни, в логике которой не мог разобраться, и ему хотелось все-таки непременно разобраться в ней и стать счастливым, но одновременно он понимал, что не настолько силен, чтобы желать такого счастья.
Покрытая снегом широкая улица, ведущая к Национальному театру, над которой развевались флажки с предвыборной рекламой, была совершенно пустой. Ширина обледенелых карнизов старых зданий, красота дверей и барельефов на стенах, строгие, но видавшие виды фасады наводили Ка на мысль, что когда-то кто-нибудь (наверное, армяне, торговавшие с Тифлисом? османские паши, собиравшие налоги со скотоводов?) вел и здесь счастливую, спокойную и даже яркую жизнь. Все эти армяне, русские, османы, турки первых лет республики, превратившие город в скромный центр цивилизации, потихоньку ушли, а улицы остались стоять совсем пустые, словно на место этих людей никто не пришел; однако эти пустынные улицы не вызывали страха, как это было бы в каком-нибудь заброшенном городе. Ка изумленно смотрел, как свет желтовато-тусклых уличных фонарей и бледных неоновых ламп за обледеневшими витринами отражается на электрических столбах, с которых свисали огромные сосульки, и на снежных шапках, лежащих на ветвях диких маслин и платанов. Снег шел в волшебной, почти священной тишине. Ка не слышал ничего, кроме приглушенных звуков собственных шагов и своего учащенного дыхания. Не лаяла ни одна собака. Словно это был самый край света, и все, что видел сейчас Ка, и все, что, кажется, осталось в мире, – это медленное падение снега. Ка наблюдал за танцем снежинок вокруг уличного фонаря: некоторые медленно опускались, а другие решительно поднимались в темноту.
Он встал под карниз фотомастерской «Айдын» и в красноватом свете, исходившем от покрытой льдом вывески, некоторое время очень внимательно смотрел на снежинку, опустившуюся на рукав его пальто.
Подул ветер, возникло какое-то движение, и, когда красный свет вывески фотомастерской внезапно погас, дикая маслина напротив как будто тоже потемнела. Он увидел толпу у входа в Национальный театр, полицейский микроавтобус поодаль и людей, наблюдающих за толпой из кофейни напротив, стоя у приоткрой двери.
Не успел он войти в театр, как от царившего там шума и движения у него закружилась голова. В воздухе стоял густой запах алкоголя, человеческого дыхания и сигарет. Очень многие расположились в боковых проходах; в уголке, за чайным прилавком, продавали газированную воду и бублики. Ка увидел молодых людей, перешептывающихся в дверях вонючей уборной, прошел мимо полицейских в синей форме, ожидавших в стороне, и людей в штатском с рациями в руках, расставленных дальше. Какой-то ребенок держал своего отца за руку и внимательно, не обращая внимания на шум, смотрел за тем, как в бутылке с газированной водой плавает каленый горох, который он туда бросил.
Ка увидел, что один из тех, кто стоял в стороне, взволнованно машет рукой, но Ка не был уверен, что он машет именно ему.
– Я узнал вас еще издалека, по пальто.
Ка увидел совсем рядом лицо Неджипа и ощутил прилив нежности. Они крепко обнялись.
– Я знал, что вы придете, – сказал Неджип. – Я очень рад. Можно вас сразу спросить об одной вещи? Я думаю о двух очень важных вещах.
– Так об одной или о двух?
– Вы очень умный, причем настолько, чтобы понимать, что ум – это еще не все, – сказал Неджип и отошел в удобное место, где можно было спокойно поговорить с Ка. – Вы сказали Хиджран, или Кадифе, что я влюблен в нее, что она – единственный смысл моей жизни?
– Нет.
– Вы ведь вместе с ней ушли из чайной. Вы совсем обо мне не говорили?
– Я сказал, что ты из училища имамов-хатибов.
– А еще? Она ничего не сказала?
– Нет.
Наступило молчание.
– Понимаю, почему вы на самом деле больше обо мне не говорили, – произнес Неджип напряженно. Он запнулся в нерешительности. – Кадифе старше меня на четыре года, она меня даже не заметила. Вы, наверное, говорили с ней на сокровенные темы. И возможно, на тайные темы, связанные с политикой. Я об этом не буду спрашивать. Сейчас меня интересует только одно, и для меня это очень важно. От этого зависит оставшаяся часть моей жизни. Даже если Кадифе меня не заметит (а существует большая вероятность, что для того, чтобы она меня заметила, потребуются долгие годы, и до этого она уже выйдет замуж), в зависимости от того, что вы скажете сейчас, я или буду любить ее всю жизнь, или забуду сейчас же. Поэтому ответьте на мой вопрос правдиво, не раздумывая.
– Я жду, спрашивайте, – произнес Ка официальным тоном.
– Вы совсем не разговаривали о незначительном? О телевизионных глупостях, о пустяковых сплетнях, о ерунде, которую можно купить за деньги? Вы понимаете меня? Кадифе – глубокий человек, какой она показалась мне, она действительно ни во что не ставит поверхностные мелочи, или я напрасно в нее влюбился?
– Нет, мы не говорили ни о чем незначительном, – ответил Ка.
Он видел, что его ответ произвел сокрушительное впечатление на Неджипа, и прочитал по его лицу, что тот старается нечеловеческим усилием собрать всю свою волю.
– Вы заметили, что она необычный человек?
– Да.
– А ты мог бы в нее влюбиться? Она очень красивая. И красивая, и такая самостоятельная, я еще ни разу не видел такой турчанки.
– Ее сестра красивее, – сказал Ка. – Если все дело в красоте.
– А в чем тогда дело? – спросил Неджип. – В чем же заключается смысл того, что Великий Аллах все время заставляет меня думать о Кадифе?
Он широко, по-детски, что изумило Ка, раскрыл свои огромные зеленые глаза, один из которых через пятьдесят одну минуту будет выбит пулей.
