Орхан Памук - Снег

– Я хочу, чтобы ты от меня совсем не уходила, – сказал Ка Ипек, – потому что я ужасно в тебя влюблен.

– Ты же меня не знаешь, – сказала Ипек.

– Есть два типа мужчин, – сказал Ка поучительно. – Первому до того, как влюбиться, нужно узнать, как девушка ест бутерброды, как расчесывает волосы, какие глупости ее беспокоят, почему она сердится на своего отца, и другие истории, которые о ней рассказывают. А второй тип – и я из таких – должен очень мало знать о девушке, чтобы влюбиться.

– То есть ты влюблен в меня потому, что совсем меня не знаешь? И ты считаешь, что это и в самом деле – любовь?

– Такой бывает любовь, за которую человек может отдать все, – сказал Ка.

– Твоя любовь закончится после того, как ты увидишь, как я ем бутерброды и о чем думаю.

– Но тогда близость между нами станет глубже и превратится в желание, охватывающее наши тела, в счастье и воспоминания, связывающие нас друг с другом.

– Сядь, не вставай с кровати, – сказала Ипек. – Я не могу ни с кем целоваться под одной крышей с отцом.

Она сначала не сопротивлялась поцелуям Ка, но потом, оттолкнув его, сказала:

– Когда отец дома, мне это не нравится.

Ка еще раз насильно поцеловал ее в губы и сел на кровать.

– Нужно, чтобы мы как можно скорее поженились и вместе сбежали отсюда. Ты представляешь, как мы будем счастливы во Франкфурте?

Наступила тишина.

– Как ты в меня влюбился, если ты совсем меня не знаешь?

– Потому что ты красивая… Потому что я представлял себе, как мы будем счастливы с тобой… Потому что я могу тебе, не стесняясь, говорить обо всем. Я все время представляю, как мы занимаемся любовью.

– Что ты делал в Германии?

– Я был занят стихами, которые не мог писать, и все время онанировал… Одиночество – это вопрос гордости; человек самодовольно погружается в свой собственный запах. Проблема настоящего поэта – то же самое. Если он долго будет счастлив, то станет заурядным. А если он долго будет несчастен, то не сможет найти в себе силы сохранить свои стихи полными живых чувств… Настоящая поэзия и счастье могут быть вместе очень недолго. Через какое-то время либо счастье делает стихи и поэта заурядными, либо настоящая поэзия уничтожает счастье. Я теперь очень боюсь вернуться во Франкфурт и стать счастливым.

– Оставайся в Стамбуле, – сказала Ипек.

Ка внимательно посмотрел на нее.

– Ты хочешь жить в Стамбуле? – прошептал он. Он очень хотел сейчас, чтобы Ипек у него что-нибудь попросила.

Она почувствовала это:

– Я ничего не хочу.

Ка понял, что торопится. Он чувствовал, что сможет оставаться в Карсе очень недолго, что скоро не сможет здесь дышать и что другого выхода, кроме как торопиться, нет. Они прислушались к неясным голосам, доносившимся издалека, к скрипу повозки, проехавшей перед окном, приминая снег. Ипек стояла на пороге, держала в руках щетку и задумчиво очищала ее от застрявших волос.

– Здесь такая нищета и безнадежность, что можно, как ты, разучиться чего-нибудь хотеть, – сказал Ка. – Человек здесь может мечтать не о жизни, а только о смерти… Ты поедешь со мной?.. – (Ипек не ответила.) – Если ты собираешься ответить отрицательно, ничего не говори, – попросил Ка.

– Я не знаю, – сказала Ипек, не отрывая взгляда от щетки. – Нас ждут в комнате.

– Там назревает какой-то заговор, я это чувствую, но не могу понять, что случилось, – сказал Ка. – Расскажи мне.

Выключилось электричество. Пока Ипек стояла не двигаясь, Ка захотел ее обнять, но его охватил страх, что он вернется в Германию один; он не шелохнулся.

– Ты не сможешь писать стихи в этой темноте, – проговорила Ипек. – Пойдем.

– Что мне сделать, чтобы ты меня полюбила?

– Будь собой, – сказала Ипек, встала и вышла из комнаты.

Ка был так счастлив, что сидит в этой комнате, что с трудом поднялся. На какое-то время он присел в холодном помещении перед кухней и там, в дрожащем свете свечи, записал в зеленую тетрадь сложившееся в его голове стихотворение под названием «Коробка из-под шоколада».

Когда он встал, то оказался за спиной Ипек, и, едва он сделал порывистое движение, чтобы обнять ее и зарыться лицом в ее волосы, внезапно в голове у него все перемешалось, будто он окунулся в темноту.

В свете свечи, горевшей на кухне, Ка увидел обнявшихся Ипек и Кадифе. Они обхватили друг друга за шею и прижимались друг к другу, как влюбленные.

– Отец попросил, чтобы я за вами присмотрела, – сказала Кадифе.

– Хорошо, дорогая.

– Он не написал стихотворение?

– Написал, – отозвался Ка, выступая из темноты. – Но сейчас я бы хотел к вам присоединиться.

На кухне, куда он вошел при дрожащем свете свечи, он никого не увидел. Налив в стакан ракы, он залпом выпил, не разбавляя водой. Когда из глаз полились слезы, он торопливо налил себе стакан воды.

Выйдя из кухни, он вдруг обнаружил себя в кромешной тьме. Увидев обеденный стол, освещенный одной свечкой, он подошел к нему. Огромные тени на стенках повернулись к Ка вместе с сидевшими за столом людьми.

– Вы смогли написать стихотворение? – спросил Тургут-бей. До этого, помолчав несколько секунд, он хотел сделать вид, что не обращает на Ка внимания.

– Да.

– Поздравляю. – Он вручил Ка стакан и наполнил его ракы. – О чем?

– С кем бы здесь я ни встретился, ни поговорил, я признаю его правоту. А сейчас у меня в душе тот страх, что в Германии бродит по улицам.

– Я вас очень хорошо понимаю, – проговорила Ханде со знающим видом.

Ка благодарно ей улыбнулся. Ему захотелось сказать: «Не открывай голову, милая».

– Раз уж вы сказали, что поверили в Аллаха рядом с шейхом, так как вы верите всякому, с кем бы ни встретились, я хочу это поправить. Глубокочтимый шейх не является представителем Аллаха в Карсе! – произнес Тургут-бей.

– А кто представляет здесь Аллаха? – грубо спросила Ханде.

Однако Тургут-бей не рассердился на нее. Он был упрямец и спорщик, но у него было слишком доброе сердце. Ка почувствовал, насколько Тургут-бея беспокоит то, что его дочери несчастны, и настолько он боится, что привычный ему мир обрушится и будет утрачен. Это беспокойство не было связано с политикой, это было беспокойство человека, который может потерять свое место во главе стола, человека, единственным развлечением в жизни которого были ежевечерние споры с дочерьми и гостями о политике и о том, существует Аллах или нет.

Дали свет, в комнате внезапно стало светло. В городе так привыкли к тому, что свет неожиданно выключается и включается, что, когда он загорелся, не раздалось радостных криков, как бывало в детские годы Ка в Стамбуле, никто не волновался и не говорил: «Ну-ка, глянь, не испортилась ли стиральная машина» или «Свечи я задую», люди вели себя так, будто ничего не произошло. Тургут-бей включил телевизор и опять начал переключать пультом один канал за другим. Ка прошептал девушкам, что Карс – сверхъестественно тихое место.

– Это потому, что мы боимся здесь даже собственного голоса, – сказала Ханде.

– Это безмолвие снега, – сказала Ипек.

Все, охваченные ощущением поражения, долгое время смотрели в телевизор, где медленно переключались каналы. Когда они с Ипек под столом взялись за руки, Ка подумал о том, что смог бы счастливо провести здесь всю свою жизнь, дремать днем на какой-нибудь незначительной работе, а по вечерам смотреть телевизор, соединенный с антенной-тарелкой, и держаться за руки с этой женщиной.

15

У каждого из нас есть чтото, чего мы хотим больше всего в жизни

Когда Ка бежал под снегом, чтобы принять участие в представлении в Национальном театре, словно в одиночку шел в бой, его сердце бешено колотилось. Это было ровно через семь минут после того, как он подумал, что сможет провести в Карсе с Ипек всю жизнь и быть счастливым. В эти семь минут события развивались очень быстро, что, в общем-то, вполне понятно.

Сначала Тургут-бей включил прямую трансляцию из Национального театра, и по сильному шуму все поняли, что там происходит что-то необычное. Это, с одной стороны, будило желание вырваться за рамки провинциальной жизни, хоть на одну ночь, а с другой – рождало пугающее предчувствие того, что может произойти что-то плохое. По крикам и аплодисментам нетерпеливых зрителей все почувствовали, что между первыми лицами города, сидевшими в первых рядах, и молодежью на задних рядах нарастает напряжение. Камера не показывала весь зал, и поэтому всем было любопытно, что там происходит.

На сцене стоял голкипер национальной сборной Вурал, знаменитый в 1960-е, когда его знала вся Турция. Он успел рассказать еще только о первом из одиннадцати голов, что получил от англичан во время трагического матча сборной пятнадцать лет назад, как на экране появился тонкий, похожий на палку, ведущий этого представления, и вратарь, поняв, что будет рекламная пауза, в точности как на Центральном телевидении, замолчал. Взяв микрофон, ведущий сумел уместить в несколько секунд два рекламных объявления, которые он прочитал по бумажке (в бакалейную лавку «Тадал» на проспекте Февзи-паши привезли бастурму из Кайсери, а школа «Билим» начинает запись на вечерние подготовительные курсы в университет), еще раз зачитал насыщенную программу вечера, назвал имя Ка, сказав, что тот будет читать стихи, и, печально глядя в камеру, добавил: